Господа Помпалинские. Хам

Сейчас, когда он узнал все, Франка ожидала его первых слов, как приговора, который принесет ей жизнь или смерть. Съежившись и дрожа, она прижалась к стене и даже дыхание притаила. Когда отзвучали ее быстрые, то гневные, то жалобные слова, в комнате наступила тишина, только слышно было тяжелое дыхание Павла да вдали глухо шумела река. Так прошло довольно много времени, пока в другом конце избы, у стены, не послышалось тихое хныканье, а затем тоненький голосок плаксиво пропищал:

— Ма-ма! Мама!

Вся поглощенная мыслью о том неизвестном, что ее ожидало, Франка и не шевельнулась. Но Павел поднял голову.

— Ктавьян проснулся. Ступай к нему…

Она подошла и хотела взять сына на руки, но он капризно увернулся от нее, сам слез с лавки и побежал к Павлу, стоявшему теперь у окна.

— Хле… хлеб-ца!

Павел поднял на руки очутившуюся у его ног «божью коровку».

— Хлебца захотел, да? — переспросил он и долго не отводил глаз от изнуренного личика. Казалось, глаза его, утомленные каким-то пестрым и отвратительным зрелищем, отдыхали теперь на этом жалком и невинном детском личике.

— Хлебца хочешь? — повторил он. Но Октавиан уже не думал о хлебе, он был сыт. Широко открытыми черными глазами он уставился в окно, за которым увидел Куцего, на этот раз смирно сидевшего у ворот. Малыш указал пальцем в окно и защебетал:

— Цю-ця! Цю-ця!

— Собачка, — поправил его Павел.

— Со-ба-цка… — И, обернув лицо к человеку, державшему его на руках, Октавиан спросил серьезно: — А ти кто?

Он несколько раз настойчиво повторил этот вопрос, уже заданный им сегодня утром, и со смехом запустил руки в волосы Павла.

— Ти кто? Кто?

Павел, не сводя с него глаз, улыбался все шире и веселее.

— А я — тата!

— Та-та? — как бы с удивлением переспросил Октавиан, склонив голову набок.

— Тата! — подтвердил Павел. И в тот же миг почувствовал, как две тонкие и гибкие руки ужами обвились вокруг его колен.

Франка, упав ему в ноги, жалась головой к его коленям и благодарила, благодарила. Только в эту минуту она уверилась, что он ее не выгонит и будет отцом ее ребенку. Бурным потоком лились с ее губ слова благодарности, радости, восхищения его добротой. Потом она начала клясться, что теперь уже всегда, всегда будет ему верна и послушна, до самой смерти будет любить и почитать его. А если обещания не сдержит, так сама себе петлю на шею наденет или отравится, чтобы земля такого урода больше не носила!

Павел, поставив Октавиана на пол, поднял и усадил на лавку ползавшую у его ног жену. Так как она не переставала плакать, благодарить его и клясться, он сел рядом и стал тихо и ласково успокаивать ее:

— Ну, будет уж, будет, бедная ты моя, несчастная! Перестань!

Франка целовала ему руки, но обнять, прильнуть к нему еще не смела. Понемногу успокаиваясь, она быстрым горячим шепотом твердила:

— От смерти ты меня спас, дорогой ты мой, золотой, брильянтовый! У меня уже так было решено: если ты меня не примешь, прогонишь — малого под чей-нибудь порог подкину, а сама отравлюсь…

Она достала из кармана бумажный пакетик и, развернув его, показала Павлу щепотку белого порошка.

— Видишь? Яд это…

— Во имя отца и сына!.. — Павел в ужасе перекрестился. — И к этому тебя бес подбивал! А яд ты где взяла?

— Ого! я коли крепко чего захочу, всегда своего добьюсь!

Она рассказала, что та женщина, которая одновременно с нею сидела в тюрьме за отравление мужа, растолковала ей, где и как можно достать яд. А она, едучи сюда, думала: «Выгонит меня Павел, так либо повешусь, либо отравлюсь». Вешаться — противно, вешаются только простые люди. Вот она и раздобыла себе яд, но теперь он ей уже не нужен, потому что Павелко ей все простил и она опять будет его любить, почитать и жить в этой хатке спокойно и счастливо, как у Христа за пазухой.

Она спрятала в карман пакетик с порошком, вскочила с лавки и, хлопая в ладоши, смеясь, запрыгала по избе, как белка. А Павлу почему-то вдруг стало жутко.

— Э, как тут темно! — сказал он и, торопливо подойдя к столу, зажег лампу.

Октавиан сидел на полу у печи и развлекался тем, что пересыпал уголья в горшке. Когда уголек со стуком падал на дно, он громко вскрикивал:

— Ба-бах!

Франка подбежала к нему и принялась его целовать и тискать так крепко, что он даже завопил от боли.

— Отдай уголь! — сказала она. — Отдай, я самоварчик поставлю, и будем пить чай!

Но мальчик упирался, не отдавая горшка с угольями, и она шлепнула его по спине. Октавиан заревел. Тогда Павел сказал сурово:

— За что бьешь? Давай его сюда!

По тому, как Франка хлопотала, ставя самовар и заваривая чай, было ясно, что только сейчас она окончательно почувствовала себя здесь хозяйкой. Потом они втроем пили чай, заедая ржаным хлебом. Малыш повеселел, Франка словоохотливо и уже совсем смело расспрашивала обо всех деревенских знакомых, а Павел отвечал ей все мягче и ласковее. К нему постепенно возвращалось душевное равновесие. Когда наконец Октавиан заснул и был уложен в постель, а Франка примолкла и стала зевать, Павел встал и сказал:

— Ну, Франка, теперь давай вместе помолимся.

Она посмотрела на него с недоумением, а он продолжал: