Господа Помпалинские. Хам

— На белом свете много удивительного, много разных толков — не поймешь сразу, где правда, где ложь… Вот, например, я слышал недавно, или читал где-то, будто не только Книксены да Кобылковские равны Помпалинским, но Мацеки, Иваси, Бартеки, Лейзорки и Ицеки. И от них даже больше пользы, чем от такого вот Помпалинского, как я. Они честно зарабатывают на хлеб, своим трудом семью кормят, а я отродясь ничего не Делал, только чужой хлеб ел да не в свои перья рядился…

— Paul!

— Я сам долго не желал ничего слушать, отмахивался… уж очень привык к роли сытой комнатной собачонки… но в конце концов выслушал и поверил… Хочешь не хочешь, граф, а это идея века!

— Mais tu me fais tout à fait furieux, Paul[284]. Не будь ты мне братом, я велел бы вышвырнуть тебя за дверь! — вскричал Мстислав и принялся было, как всегда в приступе гнева, бегать по комнате, но в темноте натолкнулся на стул.

— Почему ты не позвонишь Жоржу? — вскричал он.

— Позвони сам, я уже два раза звонил, теперь твоя очередь!

— Diable incarné! [285] — выругался граф и с такой силой дернул за шнурок, что оборвал его.

Но в этот момент в дверях появился Жорж с зажженным канделябром на подносе.

— Где ты пропадал? Почему не подавал свечей? Что ты делал? — подскочил к нему Мстислав, весь красный от злости.

Жорж поставил на стол канделябр и спокойно ответил:

— Monsieur le comte! Мы играли в карты с Бартоломеем, камердинером ясновельможного графа.

— А кто тебе разрешил?

— Monsieur le comte, — перебил Жорж, — мне кажется, каждый человек, безразлично граф он или слуга, имеет право развлекаться.

— Ну, этот тоже наслушался идей века! Пошел вон!

— Если вы будете со мной так разговаривать, я не уйду. У слуги тоже есть свое point d’honneur! [286]

— Va t’en aux diables avec ton point d’honneur sans-culotte que tu es! Va t’en! Va t’en[287]. Или я велю тебе палок всыпать!

— Попробуйте, — невозмутимо сказал Жорж, — закон теперь один для всех.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения. Весь дрожа, с горящими глазами, Мстислав, позабыв о своем графском титуле, хороших манерах и прочих условностях, бросился на Жоржа и, схватив его за шиворот, собственноручно вытолкнул за дверь. Впрочем, Жорж не сопротивлялся.

Теперь, при свете канделябра с шестью свечами Мстислав без помех заметался по комнате, не помня себя от ярости.

— Идеи века! — восклицал он. — Идеи века! Вы что, свихнулись все от этих идей? Один битый час пристает, нудит, изводит меня — и другой туда же со своим point d’honneur и законом для всех! Le beau mot! [288] Для всех! Кто же эти «все», скажите на милость?

— Кузен, — прервал этот монолог Павел, — ты, наверно, безумно счастлив сейчас: ведь ты сердишься, а значит, чувствуешь, что живешь!

Несмотря на исступление, Мстислав услышал эти слова и остановился как вкопанный. С минуту на лице его сохранялось свирепое выражение, потом оно сменилось улыбкой.

— C’est vrai [289],— сказал он, — вы с Жоржем довели меня до белого каления.

— Мне-то всегда это удавалось, а Жорж… я вижу, делает успехи…

— Да, делает; il se dresse à mon usage…[290] Он умней, чем я думал. Ну и разозлился же я…

— Ну, теперь-то ты, наверно, доволен…

— Чем же я должен быть доволен?

— Тем, что кровь в тебе взыграла…

— Eh bien! C'est vrai…[291]

— Так прощай, мне пора… уже восемь…

— Куда ты?

— В театр, на галерку, — сказал Павел и со шляпой в руках направился к двери.

— Eh bien, подожди, дай мне одеться! Так и быть, сведу тебя в нашу ложу.

Он позвонил Жоржу, который на сей раз не заставил себя ждать.

— Mon frac et ma voiture! [292] — приказал Мстислав и добавил, немного погодя — Можешь взять себе мое венское пальто…

— А я ничего не получу? — спросил Павел.

— Eh bien! Я поговорю с дядей об этом, как его, Вун… Вин… Ван… неважно, — о муже Помпалинской… Надо что-то придумать.

Четверть часа спустя Мстислав и Павел входили в ложу первого яруса. На сцене шел второй акт оперы Мейербера. В ложе напротив виднелись римский нос и худое, вытянутое лицо княжны, обрамленное пышными волосами. Она была так поглощена пением и игрой, что, казалось, вся ушла в происходившее на сцене. Рядом с ней восседала мамаша в горностаях. Увидев входящего в ложу Мстислава, она незаметно улыбнулась, но тотчас отвела глаза и с преувеличенным вниманием стала смотреть на сцену.

— Бррр! — пробормотал Мстислав. — J’ai du guignon aujourd’hui! [293] Прелестное vis-à-vis! A, теперь мне понятно, почему ты так жаждал попасть сегодня в театр! J’y reconnais la blanche main de ma mère! [294]

Oh сел вполоборота к публике и, откинувшись на спинку кресла, полузакрыл глаза. Так с застывшим ли-* цом, неподвижный, как мертвец, просидел он до конца действия.