Господа Помпалинские. Хам

Выпалив все это единым духом, генеральша, задыхаясь и изменившись в лице, даже как будто слегка дрожа от волнения, опустилась на софу. Наступило довольно долгое молчание. И, как по горам и долам прокатывается гулкое и унылое эхо, тысячекратно повторяя нарушивший тишину звук, так среди собравшихся от человека к человеку пролетела, многократно и тоскливо отозвавшись в уме каждого, одна-единственная мысль: «Плохо! Плохо дело! Никогда и ни с кем не разговаривала генеральша так любезно, как с внучатным племянником! И ни разу не хихикнула, не взвизгнула при этом, по своему обыкновению… А до чего взволновалась — даже багровые пятна на желтых щеках, а батистовый платочек чуть не наполовину исчез во рту… Плохо!» Но, с другой стороны, это был как-никак идеал — кусочек идеала, отколовшийся от большого столичного солнца! И пусть никто не утверждает, будто низменные чувства всегда берут в человеке верх над благородными, высокие порывы подсекает практицизм, возвышенное парение духа подавляют меркантильные соображения! Цезарий был для собравшихся одновременно и опасным претендентом на наследство, и воплощением идеала. И любовь к идеалу победила стяжательские инстинкты: господа Тутунфовичи, Книксены и прочие, как один, поднялись со своих мест и плотным кольцом обступили Цезария, всем своим видом изображая почтительность и радушие, а на деле едва сдерживая любопытство и нетерпеливое желание поскорей завязать знакомство с настоящим графом.

— Вы давно в наших краях, граф?

— Вы такой редкий гость у нас!

— Столица отнимает у нас весь цвет общества!

— Кажется, ваша семья не собирается возвращаться в родные края?

И так далее и тому подобное.

Будь на месте Цезария его брат Мстислав, он бы показал им во всем блеске и великолепии, что такое настоящий светский лоск, сияние и отблеск которого напрасно искала в Цезарии золотая молодежь Н-ского уезда. Он бы продемонстрировал перед ними небрежные, но вместе с тем безукоризненные манеры, разочарованность и пресыщенность жизнью — качество особенно ценное в столь молодом возрасте; осанку, взгляд и улыбку человека, который ясно сознает, кто он, и требует подобающих своему положению знаков внимания от остальных смертных. Он стал бы примером, образцом для подражания, законодателем мод и обычаев в Н-ском уезде, и все, кому выпало бы счастье лицезреть его, переняли бы его походку, манеру говорить, смотреть и улыбаться. А Цезарий… Молодые люди оглядывали его исподтишка с ног до головы, недоумевая: «Невероятно! Est-il possible!» Бедняга не знает, куда деваться от смущения! А шапокляк уже и не к ребрам прижал, а мнет в беспомощно опущенных руках. На вопросы отвечает односложно, как будто ему больше всего на свете хочется отделаться от окруживших его гостей и спрятаться за старинную печку в углу или за это древнее фортепьяно у противоположной стены. Золотая молодежь Н-ского уезда решила, что он хочет над ней посмеяться, подшутить! «Комедию ломает, чтобы нас дураками выставить!»

При одной мысли об этом братья Тутунфовичи воинственно выпятили грудь. Но тут кто-то из Книксенов завел разговор о продаже Малевщизны, и старший Тутунфович не мог упустить случая изложить свои взгляды по этому поводу.

— Меня лично нисколько не удивляет ваше желание продать имение. Вы, наверно, хотите навсегда за границу уехать. Очень хорошо вас понимаю. Подвернись мне выгодный покупатель, я и сам поступил бы точно так же. Жизнь здесь становится просто невыносимой. La vie est devenue ici tout à fait impossible!

— Почему? — удивленно и тихо спросил Цезарий.

— О, значит, вы никакого представления не имеете о здешней жизни! — продолжал старший Тутунфович. — C’est un désert! Это настоящая пустыня! Никакого общества. Если бы не дом госпожи генеральши, где мы изредка собираемся небольшой компанией… в тесном семейном кругу, мы, без всякого преувеличения, позабыли бы, что такое приличные люди…

— Что вы говорите? Неужели в Н-ском уезде так мало приличных людей? — наивно воскликнул Цезарий.