Господа Помпалинские

Как видно, можно быть бедным родственником и объясняться по — французски. Иные благодетели не только кормят и одевают своих запечных жильцов, но еще и обучают французскому языку.

— Почему же ты приехал один, Павлик?

— Pourquoi donc êtes vous ici, Paul?[188]

— Вы уже все уладили с продажей Малевщизны?

— Неужели бедный Цезарий забыл захватить нужные бумаги?

Не ответив графине и графу Августу (это им принадлежали первые два вопроса), Павел вынул из кармана сюртука запечатанный конверт и с поклоном подал графине:

— Voici la lettre du comte César[189], — сказал он и обратился к аббату: — Нет, у нас были с собой все необходимые бумаги.

Потом, подойдя к камину, так ответил графу Святославу о продаже Малевщизны (ответ его до поры до времени будет непонятен читателю).

— Hélas, monsieur le comte[190], Малевщизну нельзя продать, потому что она лежит по соседству с имением генеральши Орчинской.

Граф Август сердито глянул на Павла, всем своим видом давая ему понять, что тог совершил оплошность, в присутствии графа Святослава упомянув эту фамилию. И в самом деле, главе дома на миг изменило его обычное бесстрастие. Лицо его дрогнуло, а глаза утратили свою ясность.

— Eh bien![191] А какое генеральша имеет отношение к продаже нашего имения? — спросил он с деланным спокойствием.

— Очевидно, имеет, если она сделала все, чтобы помешать продаже Малевщизны, — и это ей удалось.

Г раф Святослав нахмурился, отчего лицо его помрачнело, и, опустив глаза, стал не спеша помешивать золочеными щипцами в горящем камине. Для домочадцев это был верный знак, что он не желает продолжать разговор.

Но в эту минуту графиня, читавшая письмо, негромко вскрикнула, выронила его из рук и, прижимая к побледневшему лицу платок, зарыдала — сначала тихо, а потом все громче и судорожней.

— Au nom du ciel! Comtesse! Qu avez vous?[192] — воскликнул граф Август и, наклонясь всем корпусом и протягивая к плачущей графине руки, подскочил к ней.

— Что случилось, графиня? — вопрошал аббат.

Граф Святослав, выведенный из задумчивости, бесстрастно, как всегда, осведомился:

— Qu’y a t il donc?[193]

Разбуженный Мстислав повторил, как эхо, дядюшкин вопрос и опять закрыл глаза.

Графиня, казалось, лишилась дара речи. Но вот, сделав нечеловеческое усилие, она отняла от лица платок, сквозь слезы посмотрела блуждающим взором на присутствующих, и с ее дрожащих, побелевших губ слетело одно — единственное слово:

— Книксен!

— Quoi?[194]

— Plaît il?[195]

— Что вы сказали, графиня?

Тревожные вопросы градом посыпались на убитую горем женщину. Но, кроме этого одного загадочного слова, которое привело ее в такой ужас и смятение, она больше ничего не могла вымолвить.

— Книксен! Книксен! Книксен! — плача, вскрикивала графиня, но в конце концов без сил запрокинула голову на спинку кресла и застыла, не дыша, с поднятой грудью и закрытыми глазами.

— Du vinaigre, des sels![196] Не впускать сюда слуг! — рявкнул Август.

— Ça passera, mais ça passera, assurément[197], — на минуту очнувшись, пробормотал Мстислав.

Только аббат, всегда готовый поспешить на помощь страждущим, не растерялся. Наклонясь над страдалицей, он голосом самым нежным, на какой только был способен, стал ее увещевать:

— Успокойтесь, графиня, успокойтесь, покоритесь воле всевышнего! Постарайтесь и это тяжелое испытание встретить с подобающей христианке твердостью и силой духа.

Как солнце, выглянув из за туч, освещает землю, так лицо сраженной горем графини от слов аббата просветлело. Сделав над собой усилие, чтобы не разрыдаться, она открыла глаза, приподняла голову и, указав на письмо, лежавшее у ее ног, прошептала чуть слышно:

— Monsieur le comte, lisez ceci[198].

Но снова, побежденная отчаянием, — ведь она была всего лишь человек! — закрыла лицо руками и тихо простонала:

— Книксен! Книксен! Oh, c’est horrible! Oh! Mal- hereuse mère, que je suis!.. Pardonnez moi, monsieur l’abbé, mais c’est plus fort que moi![199] О! Книксен! Книксен!

Павел поднял с пола письмо и подал графу Святославу. Насколько можно судить по лицу, бедный родственник ничуть не был взволнован и даже ради приличия не старался принять огорченный вид, хотя именно он привез роковую весть. В его живых глазах вспыхивали искорки веселого смеха, который он с трудом сдерживал. К счастью, на это он, видимо, и рассчитывал: всем было не до него, и неприличная веселость бедного родственника прошла незамеченной.

— Lisez, comte[200], — сказал граф Святослав, протягивая брату письмо.

Comte поднес письмо к самым глазам и, с трудом разбирая каракули Цезария, прочел вслух: