Господа Помпалинские

Напрасно Моисей в широком черном плаще большими шагами расхаживал по сцене, сочным баритоном призывая свой народ уйти из неволи и земли египетской; напрасно сливались в чувствительных дуэтах звонкое сопрано красавицы иудейки и чистый тенор сына фараона (в их сердцах чувство боролось с долгом, и они никак не могли решить, отречься им от своего народа или друг от друга); напрасно неслись жалобные стенания и грозные проклятия взбунтовавшихся рабов, а в ответ им торжествующе гремел хор надменных владык Египта. Ни воинственные призывы полководцев, ни душераздирающие вопли угнетенных, ни полные отчаяния рулады разлучающихся влюбленных — ничто не трогало Мстислава и не могло поколебать его стоически высокомерного безразличия.

Свет рампы освещал правильные черты его лица, подчеркивая восковую бледность кожи, отражаясь в холодных, как кристалл, полузакрытых глазах и падая на высокий лоб, который делали еще выше залысины среди коротких поредевших волос. Когда занавес упал и раздался гром аплодисментов, Мстислав, еле шевеля губами, прошептал:

— Dieu! Comme ils sont bêtes! [295] И чего они охают, вопят, беснуются.

Княгиня наклонилась к дочери и, прикрываясь веером, сказала с усмешкой:

— Regarde ton vis-à-vis, Stephanie! [296]

Стефания, словно очнувшись, обратила мечтательный, еще затуманенный волнением взор в ту сторону, куда указывала мать, и, вздрогнув всем своим жалким, уродливым телом, прошептала:

— Oh, maman! C’est un cadavre! [297]

— Non, ma chère, c’est ton futur! [298] — отрезала княгиня, и по ее поджатым губам и взгляду, брошенному на побледневшую дочь, видно было, что у нее достаточно сильный характер, и она не потерпит непослушания, В середине антракта Мстислав вдруг вскочил, как подброшенный пружиной.

— Не нанести им визита просто невозможно, это было бы de la dernière inconvenance [299]. Пойду и сюда больше не вернусь. А ты, если хочешь, можешь смотреть до конца эту крикливую трагедию.

И, закрывая за собой дверь ложи, прошептал:

— C’est à en devenir fou! [300]

Через минуту он уже стоял за креслом княгини — чопорный, с шапокляком под мышкой. Длинные, худые пальцы княжны дрожали под кружевными манжетами, но княгиня, не обращая внимания на смятение дочери, с величественно благосклонной улыбкой обсуждала со своим чопорным гостем достоинства оперы и сравнивала голоса певцов. Лорнеты со всех сторон устремились на ложу аристократки, и имена княжны и молодого графа передавались из уст в уста. Расчет графини Виктории оказался верным. Мстислав был в глазах публики претендентом на руку княжны, и теперь, откажись он от этого брака, сочтут, что ему указали на дверь.

— Je sais bien он не перенесет такого позора, — говорила вечером графиня аббату в своем будуаре, белоснежной ручкой подавая ему чашку чая. Аббат составил в тот вечер общество одинокой матери, озабоченной будущим своих сыновей.

Павел пробыл в театре до конца представления. И всякий раз, когда зал замирал, потрясенный бурей страстей, бушевавшей на сцене, или тронутый благородством какого-нибудь персонажа, Павел с нежностью и болью вспоминал о Розе, жалея, что ее нет здесь и она не видит всех этих чудес. С тоской поглядывал он из своей ложи наверх, где под самым потолком прилепилась невзрачная, душная галерка, готовый закричать: «На самое последнее, самое незаметное место в жизни, но только с ней, вместе с ней!»

На следующее утро Павел ехал на вокзал Варшавско-Петербургской железной дороги, но по пути, на Краковском предместье, вдруг наклонился вперед и крикнул извозчику: «Стой!» Это вырвалось у него безотчетно, само собой, при виде девушки в скромной серой шляпке и темном шерстяном платье, которая торопливо шла по тротуару. Выскочив из пролетки, Павел быстро догнал девушку.

— Добрый день, кузина!

Бледное личико Розы залилось ярким румянцем.

— О! — промолвила она смущенно и взволнованно. — Вот не ожидала вас увидеть сегодня!

— Ия тоже… Вы на эту проклятую фабрику идете?

— Да!

Некоторое время они молча шли рядом. Роза задумалась и побледнела, будто собираясь сказать что-то печальное.

— Пан Павел, — начала она.

— Почему вы меня называете «паном», кузина?

— Кузен, — поправилась она, — я хочу вас о чем-то спросить. Мама с папой встревожены тем, что вы такой невеселый в последнее время, все думаете о чем-то, а мне… мне кажется…

Она замолчала. На ее лице отразилось трогательное и робкое волнение. Павел бросил на нее взгляд, полный любви и муки, и дрогнувшим голосом спросил:

— Что вам кажется?

— Что вы стали к нам хуже относиться, — прошептала она, и губы у нее задрожали.

Павел побледнел.

— Неужели вам так показалось, кузина?

Он остановился и сжал ее маленькую ручку в черной перчатке.

— О! — воскликнул он. — Ради бога, не думайте обо мне плохо! Видите ли… я не могу вам всего сказать… Человек иногда попадает в такое положение, что обязан молчать… Поймите меня… И если жизнь моя не изменится, я, может, совсем перестану бывать у вас. Я не имею права поступить иначе. Но вы, Роза, не думайте обо мне плохо, хотя я отчасти заслужил это… Не осуждайте меня, это мне будет очень больно…