Господа ташкентцы

- Нет, прошлого года, как-то раз оба урядника больны или в отлучке были, так меня, вместо них, ламповщик драл... вот, я тебе скажу, драл!

- Больно?

- Шкуру спустил! Довольно тебе сказать, что даже я обезумел! Как только это шестьдесят сосчитали, так я, сам уж не помню как, при всех и при инспекторе, сейчас ему в зубы!

Молчание.

- Гм... Нет, вот на площади, должно быть, дерут! - задумчиво молвит "Агашка".

Опять молчание.

- Слыхал я, что средство есть, - опять молвит "Агашка".

- Это маслом натираться? Пробовал я.

- Лучше?

- Оно, конечно... как не лучше! Скользит! Да только инспектор-шельма сейчас же рассмотрел - так и сыграл я вничью. Нет, да это что! хорошо бы вот в юнкера поступить!

- Да, дранья-то бы не было!

- В юнкерах-то? Что ты! опомнись! да там так дерут... так дерут! А уж как бы начальство осталось довольно! То есть, скажи только: жги! рви!.. ну, то есть, так бы...

По временам друзья подходили к уряднику Кочурину, который через день дежурил в коридоре.

- А что, Кочурин, твоя, что ли, очередь драть в следующую субботу? интересовался "палач".

- Моя.

- То-то; ты, брат, не очень!

- Распишу - ничего!

- Нет, брат, я тебе говорю, ты не очень! потому, брат, я и сам... я, брат, и в зубы...

По воскресеньям друзья чувствовали какую-то особливую, бешеную скуку. Оба были забыты родственниками, оба никуда не выходили из стен заведения. Наборовшись досыта, пересказавши друг другу всевозможные анекдоты о силе, они начинали придумывать, как бы уразнообразить день.

- Косушку надо, - решал "палач".

- Можно бы и полштоф, только деньги как? Слимонить нынче трудно: начали, подлецы, запирать.

- Вот я намеднись грамматику Цумпта нашел, - разве ее в мытье снести?

- Ладно. Валяй, Хмылов, к Кольчугину! А коли еще Евтропия на придачу захватишь - два двугривенных... это как свят бог!

"Палач" перелезает через ограду сада и, в одной куртке, без шапки, бежит вон из заведения. Через час друзья уже приютились где-нибудь в темном углу, распивают сивуху и заедают ее колбасой.

- Ты больше ешь, Голопятов, - уговаривает "палач", - потому ежели теперича пить да не есть - беда!

- Да, это так, при вине без еды нельзя! - отвечает "Агашка". - У меня тоже дядя был, так тот ничего не ел, только разве маленький кусочек хлеба с солью, а все пил, все пил; так поверишь ли, под конец он словно ртутью налитой сделался! Руки дрожат, голова мотается... страсть!

Через два часа оба спят как убитые, растянувшись на лавке.

Однажды в год, перед каникулами, за "палачом" приезжал рассыльный из земского суда, в кибитке, запряженной парою тощих обывательских лошадей. Ученики чутьем угадывали этот приезд, и через минуту рассыльного уже со всех сторон обступала мелюзга.

- За "палачом" приехал?

- Танька, ростокинская разбойница, жива?

- В каком лесу вы нынче на промысел выходите? Рассыльный таращил глаза, не понимая сыплющихся на него вопросов.

- За кем ты приехал? - переспрашивал его кто-нибудь вновь.

- За барчонком, за Максимом Петровичем.

- Ну, он самый - "палач" и есть. А отец у него тоже палач? И мать палачиха?

Такого рода сцены повергали Хмылова в неописанное волнение. Он за несколько недель начинал готовиться к ним и старался устроить как-нибудь так, чтобы выскользнуть из заведения незамеченным. Но это никогда ему не удавалось благодаря неповоротливости рассыльного и прозорливости учеников. Сконфуженный, выходил он в швейцарскую и, бросая направо и налево тревожные взоры, спешил как можно скорее юркнуть на улицу.

- Палач! - кричали ему вслед.

Кибитка, покачиваясь и подскакивая по мостовой, труся удаляется от стен заведения и, наконец, совсем выезжает из Москвы. Очутившись за городом, Хмылов поспешно снимает с себя куртку, с наслаждением вдыхает зараженный воздух заставы, и жадно вглядывается в бесконечно вьющуюся впереди ленту большой дороги.

- Ишь ты, дорога-то! - говорит он.

- Да... большая! - отзывается с облучка рассыльный, - а позволь, Максим Петрович, узнать, за что они тебя палачом обзывают?

- Так... подлецы... не знают сами... жрать хочу... денег нет... грабить должен! - бессвязно бормочет "палач", и в голосе его слышится несвойственное ему дрожание.

"Палач" отворачивается и глядит в сторону. В эту минуту его ненавистное прозвище жжет его.

- Какой я палач, Сергеич! - наконец произносит он, - я волк - вот что!

- Уж будто и волк?

- Да, волк. Голоден... всегда... вот как волк... ну, и травят!

Сергеич задумчиво покачивает головой.

- А ты бы, сударь, не все грабежом, - говорит он, - а иногда и лаской. Вот папеньку-то за грабеж ноне под суд отдали!

- Врешь?

- Всех отдали под суд: и папеньку, и дяденьку Софрона Матвеича. Софрон-то Матвеич, сказывают, таких делов наделал, что и каторги-то ему, слышь, мало.

- Вре-ешь?

Лицо Хмылова оживляется и светлеет. Выражение этого лица как будто говорит: ай-да молодцы... Хмыловские!

- Верно говорю, - продолжает Сергеич. - Теперича из губернии целый кагал приехал Софрона-то Матвеича судить. Так он перед ними, перед чиновниками-то, словно вьюн на сковороде, - так и пляшет!