Господи, подари нам завтра!

Дела Наума быстро пошли в гору. Он не только сам расплатился с Купником, но еще купил себе коверкотовый костюм и кепку-шестиклинку, Геле – габардиновый плащ, а мальчику – матроску. По тем временам это было признаком большого достатка, и Рут оставалось лишь радоваться счастью сына. Тем более, что по его настоянию Геля уволилась из парикмахерской. Рут возликовала: «Теперь она будет всё время у него на виду – вести хозяйство, смотреть за ребёнком». Но вместо этого сын послал жену разносить по домам починенную обувь и собирать заказы. Это нововведение, до которого не додумался ни один сапожник в городе, сразу принесло ему хорошую славу и уйму заказчиков.

А потом исчез старик, хозяин квартиры. Геля сказала, что горбун приболел, затосковал и уехал насовсем к дочери, оставив им ещё одну комнату. Это была неслыханная удача, потому что в городе, после войны, каждый квадратный метр жилой площади был едва ли не на вес золота. Люди ютились в подвалах и на чердаках. Самовольные пристройки лепились к домам, как ласточкины гнезда. Чуть ли не каждая комната, разделенная тонкими фанерными перегородками, давала приют нескольким семьям.

– Дорого старик заломил? – спросила Рут.

В ответ Геля утвердительно кивнула. Вскоре Наум, как инвалид войны, выхлопотав ордер, стал законным хозяином обеих комнат. А в конце августа мальчику купили скрипку и послали в лучшую музыкальную школу города, где учились одни вундеркинды и дети высокого начальства. Это насторожило Рут:

– Зачем тебе лишние разговоры? – пыталась она урезонить Нюмчика, – хочешь музыку – пусть будет музыка. Найми человека. Разве нельзя учить мальчика дома? Ты не знаешь, какие люди вокруг?

Они готовы из зависти утопить любого в ложке воды.

Нюмчик вздёрнул плечами:

– Почему Тимошкины дочери могут ходить в эту школу, а мой сын – нет? – в голосе его прозвучала застарелая неприязнь.

– Что ты цепляешься к Тимошке? Каждый живет как может, – занервничала Рут, пытаясь не в первый раз гасить тлеющие угли враждебности между зятем и сыном.

– Угу, – со злой усмешкой сказал Наум, – я на фронте воевал с немцами, он – в тылу с бабами; сейчас я сапоги тачаю людям, а он им дела шьёт, – и вдруг победно усмехнулся, – мне теперь плевать на него. Видишь эти лаковые туфельки? Они сделаны по мерке. Отгадай, кому я их завтра отнесу? Жене самого Турина!

– Турина?! – ахнула Рут, – разве он женат?

– Да. Уже около месяца. Привез себе панночку с родины.

– Откуда ты его знаешь? – начала допытываться Рут у сына, – он ведь к себе и близко никого не подпускает.

Наум стал было отнекиваться, мол, пошутил. Но Рут была неотступна. И он с неохотой процедил:

– До войны соседями были. Он в Фастове был механиком машинно-тракторной станции. А я с его невестой в одной школе работал. Потом встретились в окружении, под Смоленском. Попали в плен. Нас погрузили и повезли в лагерь. Ему по дороге удалось бежать, мне – нет, – Наум посмотрел исподлобья и махнул рукой, – а – а, хватит, не хочу опять ворошить.

– Остановись! Что ты затеял! – вскинулась Рут, – сегодня он возьмёт эти туфли, а завтра испугается и продаст тебя с потрохами.

– Поздно ему пугаться. Он ведь это дело с пленом скрыл. Когда увидел меня, чуть дуба не дал, – недобро усмехнулся Наум. И вдруг вспылил. – Я – не мальчик! Хватит меня учить! А ты держи язык за зубами. Смотри, не проболтайся отцу!

Но Рут и не пыталась делиться своими опасениями с Бером. Когда речь заходила о Нюмчике, он или угрюмо отмалчивался, или с яростью резал:

– Пусть живет своим умом!

А тут ещё рябая Полина, встретив однажды Рут, кивнула на свою кошелку и, будто, невзначай сказала:

– Вот передачку Егору-горбуну собрала: сальца, чесночка, пряничков. Письмо прислал. Пишет: «Оголодал. Еле ноги таскаю». И помочь некому. Один как перст на этом свете.

– А дочь? Он ведь к дочери перебрался! – удивилась Рут.

– Тюрьмой зовется его доча, – отрезала Полина.

– За что ж его? – выдохнула Рут.

– А кто знает? – пожала плечами Поля. – Разное болтают. То ли часы немцам чинил, то ли золотишком подторговывал. То ли не поладил с кем. Да ты у своих спроси, – со значением посмотрев Рут в глаза, пропела льстивой скороговоркой:

– Люди говорят, сынок твой силу набрал. Егор кланяется ему, – и пошла, не оглядываясь.

Рут застыла, словно оглушенная, глядя, как высокая жилистая фигура Поли мелькает среди базарной толпы. А потом, не чуя под собой ног, кинулась к сыну.

– Что вы со стариком сделали?! – выкрикнула Рут, увидев сестру.

– Какое тебе дело?! – втянув её в комнату, прошипела Геля, – твой сын ногу потерял на войне, а Егор во время оккупации как сыр в масле катался. Разве это его квартира? Он её при немцах захватил.

Здесь Коганы до войны жили. Я знала их дочь. Она у нас в парикмахерской себе перманент делала, – но тут послышались неровные шаги Нюмчика, и она сказала будничным голосом, – чай будешь пить?

В ответ Рут лишь горестно покачала головой.

6.

Было начало шестидесятых. В стране повеяло духом вольности.