Господи, подари нам завтра!

– Ты решил стать на старости лет вором, Бер? Ты не знаешь, чем всё это может кончиться? – устало сказала Рут.

– Мне эта кожа досталось даром? – взвился Бер. – Это твой сын подкупил всех и берёт её со склада даром. А я заплатил втридорога.

У кого я украл? – он стукнул по столу кулаком. – У государства? А почему оно мне не продает эту кожу? Потому что знает, я один сделаю из неё туфли лучше, чем вся их фабрика. Посчитай, сколько раз это государство обокрало меня! Разве каждый месяц они не выворачивают мои карманы – налоги, заёмы, патент! Не считают каждый кусок хлеба, который кладу в рот? А что я получил взамен? Свободу? Достаток? Я не хозяин себе! Всю жизнь проработал! Покажи, что нажил! А теперь ты хочешь, чтобы подбирал крошки со стола этого выродка?! – Бер бросил яростный взгляд на сапожную будку за окном. – Твой сын думает, что купил эту власть. Нет! Сам с потрохами ей продался, – Бер обдал её горячим прерывистым дыханием.

Рут молча потупилась. Разве могла она ему рассказать правду о своём унижении и позоре? О том, что бегала к сыну и Геле на Вокзальную? Плакала, умоляя закрыть эту злостную будку. Но Нюмчик упрямо стоял на своём: «Мама! Не проси! Я слишком дорого заплатил за это дело, чтоб бросить всё на полпути». У самой двери начал поспешно совать ей в сумку мятые пятерки и трешки. «Хочешь откупиться? – тихо спросила Рут, отталкивая его руку, – ты привык откупаться, Нюмчик! Теперь вся твоя жизнь – это только деньги.

Ты знаешь, что все сапожники города боятся тебя и не хотят с тобой иметь дела?» Он отшатнулся: «Кто тебе это сказал? Отец?!»– «Какая разница?» – уклончиво ответила Рут и вышла, не прощаясь.

А Бер снова, в который раз, начал новую жизнь – жизнь подпольного сапожника. Он снял вывеску «Ремонт обуви», и вынес из тамбура свой сапожный скарб. Днём слонялся по дому, отсыпался.

Но едва на улице начинало темнеть, как наглухо закрывал ставни в тамбуре, опускал железную штору и принимался за работу. Иногда, проснувшись на рассвете, Рут слышала, что кто-то тихо скребётся в дверь. Сквозь полусмеженные веки видела, как Бер поспешно укладывает в чемодан несколько пар румынок, коротких щегольских ботиночек, отороченных меховой опушкой, от которых женщины в ту пору сходили с ума. Потом до неё доносились приглушенный шепот, чуть слышная возня, тихий звон дверной цепочки, щелканье замка. И Бер снова возвращался в комнату. Обычно, садился к столу и, помусолив палец, пересчитывал деньги. Затем, тщательно обернув их газетой и перевязав бечевкой, прятал в ящик кухонного стола. Никогда ни в чем не доверявший власти, Бер не признавал сберегательных касс. Рут, не поднимаясь с постели, притворялась спящей. Но Бер, чувствуя на себе её взгляд, наливался раздражительностью и злобой.

– Что опять не так? – хмуро спрашивал он, – другие женщины работают и поют, а ты кушаешь и плачешь! Скажи, чего тебе не хватает?

– Покоя, – тихо роняла Рут.

Всё это тянулось больше года. Однажды Рут чуть ли не лицом к лицу столкнулась с на улице с сестрой. Она хотела пройти мимо, но Геля схватила её за руку:

– Послушай, сколько Нюмчик будет подставлять свою голову изза Бера? Сколько будет его выгораживать? – глаза Гели от волнения переливались небесной голубизной, – ему уже сказали: «Мы вас ценим, но или ваш отец кончит это дело, или мы возьмёмся за него».

Рут вырвала свою руку из цепких пальцев Гели:

– Иди, сообщи ему это сама! – Ты с ним хорошо знакома.

– Забудь об этом! Мне просто всегда его было жалко. Что я могла сделать? Он ходил за мной по пятам. Он не давал мне прохода. Ты это видела! – голос Гели дрогнул, и она прижала сжатые кулаки к высокой груди.

– Ты перепутала, Геля! Я – не Нюмчик! Передо мной не надо плакать и каяться, – презрительно засмеялась Рут и пошла, не оглядываясь.

А поздним вечером того же дня пришел взволнованный Купник.

Они о чём-то долго шептались с Бером. Уходя, Купник кивнул Рут:

– Сапожники нашего города просили передать вашему сыну, что они рады бы молится за его здравие, да только не знают какому Богу.

Он ведь у вас, кажется, русский? – лицо Купника сморщилось в злобной ухмылке.

После его ухода Бер, не говоря ни слова, начал лихорадочно собирать в чемодан обрезки кожи и заготовки.

– Приготовь мне деньги и бельё, – отрывисто приказал он.

– Куда собрался? – бросилась она к мужу, но он, поведя плечом, резко отстранился от неё, – неужели поверил, что Нюмчик – доносчик? Это же наш сын!

– Женщина, – прохрипел Бер, – ты прожила жизнь зря. Ты не знаешь, на что способны люди, когда спасают свою шкуру. Эта власть поймала твоего сына на крючок и затребовала его душу, – в дверях он кивнул на мешок с сапожным скарбом, – вынеси на базар. Продай. Мне больше не понадобится. Я своё отработал. И чтоб дома не было лишней копейки. Спрячь деньги у Мирки.

Домой Бер вернулся через несколько дней – похудевший, осунувшийся. Казалось та пружина жизни, глубоко спрятанная в его натуре, внезапно сломалась, а вместе с ней надломился и сам Бер.