Господи, подари нам завтра!

– Пани сейчас подумала: «Ненормальный старик». Верно?

– Что вы, – смутилась я. Он угадал мою мысль.

– Это бывает, – снова засмеялся Зибуц, – обо мне в городе многие так думают. А весной один еврей из Вильно прямо сказал: «Ду ист мишигинер альтер ( ты – сумасшедший старик)». – Всё ещё улыбаясь, он заглянул мне в лицо и настойчиво спросил: – Так пани дозволит мне завтра зайти до неё в хотель?

– Нет, – вырвалось у меня.

Губы его обиженно дрогнули. Я смешалась и покраснела:

– Быть может, лучше встретимся здесь? Часов в пять?

– Дзэнькуе, пани! Бардзо дзэнькуе.

Он с достоинством поклонился и пошел, шаркая разбитыми туфлями. На согбенных плечах, точно на перекладине, болтался неумело залатанный на локтях пиджак.

«Как сказал этот старик? Аидише ойген». Я порывисто достала из сумочки черные очки. Нерешительно повертела их, прикрыла глаза и надела. Прохладные металлические дужки покойно легли за уши.

…Невесть откуда вдруг пахнуло кислым духом деревенской избы.

И тотчас смутным пятном выплыло бледное, осунувшееся лицо моей тети Сони, её пышные светлые волосы, закрученные в тугой узел.

Она прижимала к себе сверток, откуда доносилось слабое покряхтывание.

– Сейчас, сейчас, майне киндэрэ (мое дитя). Сейчас!

Тетка начала суетливо расстегивать надетые одну поверх другой кофты. Через минуту раздалось мерное почмокивание.

– Это ещё счастье, что у меня не пропало молоко, – глухо пробормотала она. – Знаешь, вчера приснился сон, будто к нам в дом ворвались какие-то люди и забрали ребенка.

– Соня, прошу тебя! Замолчи! — резко оборвала её мама, – ты мешаешь своими разговорами.

Я почувствовала, что в ней закипает раздражение. Она дернула меня за плечо:

– Сиди ровно! Не вертись!

В её руке тихо повизгивали ножницы.

– Я думаю, сон в руку. Твоя затея со стрижкой ничего не даст.

Посмотри на её глаза. Это типично аидише ойген, – словно не слыша маминого окрика, тихо тянула Соня. – На днях Лукерья мне говорит: «Сиротка-то ваша не русская, видать! И зачем вы её при себе держите? Сейчас время такое лихое, своих бы деток уберечь.

Сбудьте её куда-нибудь от греха подальше».

– Сколько можно повторять одно и то же! Я это сто раз слышала. Замолчи наконец! Прикуси свой поганый язык! — тонко вскрикнула мама.

В нашем закутке повисла опасная тишина. Было слышно лишь отрывистое лязганье ножниц. Изредка с хозяйской половины доносилось заливистое похрапывание глухой бабки Лукерьи. «Опять ссорятся, – с тоской подумала я. Внезапно пронзило: – А ведь это они из-за меня».

Я невольно съежилась, почувствовав на себе пристальный взгляд тети Сони. И в тот же миг меня ослепила острая боль.

– Мама! – сорвалось с моих губ. — Мама!

– Опять?! — Мама схватила меня за подбородок и наклонилась к моему лицу. — Забудь это слово! Забудь! Никто не должен знать, что ты моя дочь. Запомни! Мы подобрали тебя по дороге. Ваш эшелон разбомбили.

– Увидишь. Мы все погибнем из-за неё, – донесся из темного угла голос тетки.

– Соня, смотри! Кровь! — Мама начала лихорадочно ощупывать мою голову. – Тебе больно? Скажи где?

Её шершавая рука пробежала по моему лбу и затылку, а затем на миг замерла в маленькой, беззащитной ямке, где ещё совсем недавно начиналась моя тугая иссиня-черная коса.

– Соня, – отрывисто скомандовала она, – дай йод. Я поранила ей ухо. Майнэ мэйдэлэ. Майнэ унглюклихэ мэйдэлэ (моя несчастная девочка). – Мамины сухие губы осторожно коснулись моего виска. — Йод! Соня! Давай быстрей йод, – подгоняла мама.

– Йод? — с запинкой переспросила тетка. – Но там осталось совсем немного. Всего несколько капель. На самом донышке. Только для ребенка. Ты же знаешь, у неё никак не заживет пупок.

– Только для ребенка? — злобно прошипела мама. —Значит, моё дитя для тебя мусор? Завтра же моей ноги тут не будет. Посмотрим, как ты здесь выживешь одна.

– Не говори глупостей, – устало, словно из последних сил прошелестела тетка, – у тебя нет денег. Куда ты пойдешь? Немцы уже совсем близко.

– Близко? — в бессильной ярости, словно эхо, повторила мама.

— А из-за кого мы застряли на этом полустанке? Из-за кого нас ссадили с поезда? — Она с силой оттолкнула меня и, зажав в руке ножницы, мелкими шажками, точно крадучись, начала подступать к тетке, которая, мигом подхватившись, попятилась к черной бревенчатой стене.

– Ты же сама видела. Ребенок горел словно в огне. – Тетка судорожно прижимала к себе сверток, заслоняя его своим телом.

Кубарем скатившись с высокой лавки, я бросилась между ними.

Секунду-другую мама пристально смотрела на меня, точно не узнавая. Потом бессильно разжала кулак. Ножницы с лязгом упали на пол.

Через несколько дней, проснувшись среди ночи, я увидела колеблющееся пятно света. «Отчего так поздно не спят?» Бабка Лукерья берегла керосин – и мы укладывались, лишь только начинало темнеть. Я бесшумно скатилась к краю лежанки. Две светлые головы склонились над столом. На нем был расстелен мамин жакет.

– Не кромсай почем зря, из этого для неё нужно выкроить пальто и капор, – невнятно произнесла мама, перекусывая нитку.