Господи, сделай так…

Насовский внимательно рассматривал Мешка, потом хмыкнул, хлопнул стаканчик, крякнул, взял подсуеченный Клавдеванной лапоток свежезажаренной свиной печенки, понюхал, опять глянул на Мешка — и отложил в сторону…

— Не волнуйтесь — ваш внук совершенно здоров. Пусть ест что хочет. Граф Толстой тоже не ел мяса и замечательно себя чувствовал — даже стал великим писателем…

— Графьям можно с разными причудами… У графьев мармелады с марципанами — небось голодными не останутся, а у меня только бульба с салом…

Клавдяванна с ворчем затыкала бумажной пробкой недопитый самогон и собирала оставшуюся снедь. Потом махнула рукой, выпростала из-под закуски свой платок и пошла прочь, подпинывая вперед себя Мешка, чтоб не мешкал. Она хотела сказать доктору про то, что евоному народу на сало дан полный запрет и потому он с зависти готов отказать в сале и ее внуку, но вспомнила докторовы слова про графа и промолчала. Вся эта загадочная история про графа, который был так похож на ее Мишку, несколько дней подряд не давала ей покоя. Клавдяванна не поленилась и пошла в поселковую библиотеку, чтобы у библиотекаря Шуры все обстоятельно порасспросить про графа Толстого.

Шура Сорочкина была пышной культурной барышней в рыжем окрасе и училась заочно в институте культуры. Кроме того, она была дочерью еще более пышной и культурной Сорочкиной Софьи Борисовны, которая в нашем поселке наследственно руководила народным театром, организованным еще в 20-х годах ее отцом. Тогда театр был не народным, а простым драматическим коллективом и ставил пьесы еврейских писателей на их же еврейском идише, и уже по одному этому можно представить, какое поразительное засилье евреев испытывал наш поселок, пока война не установила их более справедливое соотношение с коренным населением, что и позволило переименовать театр в народный и ставить там пьесы прославленных белорусских драматургов.

Мы с друзьями никогда не были членами этого знаменитого коллектива, но в старших классах театральное закулисье манило нас своими резкими запахами, что только там и блуждали, сильно подпитывая наши и без того блудливые помыслы. Вполне может быть, например, что и для пламенного большевика Кирова, и для истрепанного всесоюзного старосты Калинина причина их самозабвенного увлечения артистками (и в частности, балеринами) была в том же будоражащем запахе, а не в том, что они были похотливыми козлами. Впрочем, причин могло быть и две…

Вокруг Шуры Сорочкиной постоянным плотным облаком висел этот запах грима, духов, пыли и перегретого тела.

Клавдяванна принюхалась, чихнула и приступила к дознанию, начав с национальности графа Льва Николаевича.

Домой Клавдяванна возвращалась в сильном беспокойстве. Она очередной раз убедилась, что верить докторам нельзя, пусть даже манерами они намного обходительнее, чем все остальные нехристи. Немецкий доктор давным-давно сманил ее дочурку, да так и сгинули оба неведомо куда, а этот зальет зенки и видеть не видит хворобу, которая гложет ее внучка. Конечно, за чужой щекой зуб не болит. “Совершенно здоров”!.. А граф этот — тоже здоров? Разве здоровый человек бросит жену, усадьбу, все нажитое добро, чтобы уйти мыкаться по чужим углам, где и помереть?.. А как и Мишка уйдет с хаты — куда ей, старой, деваться?..

С этого времени из нехитрых воспитательных приемов Мишкиной бабки напрочь исчезли тумаки с подзатыльниками и даже проклятия стали реже и тише. Мы смертельно завидовали и удивлялись, что Мешок не использует чудесную бабкину придурь в полный мах.

Примерно в эти же дни Мешок дал нам еще один повод для удивлений. Вдруг оказалось, что для всей поселковой живности, включая злючих собак, Мешок что отец родной (ну разве одни куры на него по-прежнему не обращали внимания, но что с них взять, с безмозглых?). Первым эту странность заметил Тимка. Стоило появиться Мешку, и потихоньку начинали собираться беспривязные собаки, лениво располагаясь возле (если Мешок был один, то поближе, а если с нами — повдалеке). Кошки безбоязно рассаживались по столбикам забора, если Мешок болтался рядом, и даже собаки, караулившие в это время свою долю внимания Мешка, на них не взгрызались, делая вид, что в упор их не видят, а стоило Мешку устроиться на скамейку или хоть на бревно, обязательно появлялась какая-нибудь мявчила, чтобы забраться к нему на колени. Да ладно бы только это — главное, что огромный Ингус Домового норовил быть рядом с Мешком, ввергая нас в завистливое восхищение, а Мешка — в испуг.

— Прямо дед Мазай, — восхитился Серега, отрываясь от игры в ножички.

— Это потому, что Мешок мяса больше не жрет, — предположил Тимка, принимая от Сереги ход в игре.

Мы осмотрели четвероногих Мешковых телохранителей, разлегшихся у соседского забора метрах в тридцати от нас.

— Да это случайно, — отнекнулся Мешок, с опаской поглядывая на поднявшего морду Ингуса.

— Давай проверим, — уперся Тимка.

Мы отряхнулись, прошли до переулка, свернули и устроились играть заново. Минут через двадцать вся псиная свора под водительством Ингуса протрусила мимо нас дальше по улице и разлеглась метрах в сорока.