Господи, сделай так…

Но была и еще одна составляющая в Тимкином служении у афганского ада. Тимка известным ему и достаточно действенным образом утешал молодых вдов, сестер, а случалось — и матерей, и это было действительным утешением, не снимающим, конечно, боль утраты, но хотя бы на время приглушающим ее. С некоторым удивлением Тимка обнаружил, что смерть и все с ней связанное буквально толкают изошедших горем женщин в объятия близости — горьковатой, со вкусом непросыхающих слез, в которую можно взрывно выплеснуть свою колотящую беду вместе с колотящими рыданиями. И пусть заткнутся все, у кого повернется язык осуждать Тимку или тех женщин, потому что из всей Советской армии один лишь Тимка и старался помочь их неизбывному горю.

Тимка даже обзавелся какими-то медалями, убедив командование, что сопровождающий скорбный груз военнослужащий должен иметь на груди боевые награды, чтобы оказывать более благоприятное впечатление на местное население во избежание тех эксцессов, о которых напоминала специальная инструкция. Тимка еще намеревался в компанию к тем медалям выхлопотать и орден, но война кончилась раньше.

И вот оказывается, что это Мешок круто изменил налаженную Тимкину судьбу. А если и не Мешок, а какие-то кремлевские мудрецы, то все равно — и Мешок всунул сюда свои три копейки. Впрочем, может, это было и к лучшему. Осторожный Тимка своим чутким затылком ощущал, что ни к какому делу не пригодные недотыки из военной прокуратуры каркают уже где-то поблизости, выбирая себе очередную добычу.

Может быть, регламентированная в жесткие квадраты армейская жизнь сама по себе была удобным полем для Тимкиных комбинаций, потому что на стыках этой четкой квадратной жизни либо не существовало никаких определенных регламентаций, либо существующие сталкивались в неопределенных противоречиях, что позволяло сооружать, хотя бы и временно, какие-то иные правила, благоприятные Тимкиным фантазиям, а далее эти правила бездумно исполнялись, как и заведено в мире служак, а если и не исполнялись, как тоже заведено в этом мире, то лишь по общему стремлению забить на все, но не по причинам разумного сомнения в целесообразности этих или любых других требований. Существуй только подобные сомнения, и вся наша армия давно бы уже рассыпалась на отдельные и лишь формально законные вооруженные формирования.

Даже в давней своей срочной службе Тимка умудрился выскочить за границу раз и навсегда обреченной солдатской орбиты и прокружить в практически вольном, а в большей степени им же и придуманном полете. Его даже солдатская форма не особо тяготила, хотя конечно же офицерская ему была больше к лицу. Не зря в годы своего афганского прапорства он любил загуливать по родине в летной куртке без погон поверх мундира, который только количеством звездочек на плечах отличался от мундира какого-нибудь майора или даже полкана, а если звездочек не видно, то Тимка смотрелся ничуть не хуже любого тебе полковника. Но армейская амуниция солдата-срочника — это тебе не прапорский мундир. В ней любой человек выглядит сильно недочеловеком, и единственная возможностью заставить окружающих видеть тебя, а не форму с чурбаном внутри — это носить ее как театральный костюм, взятый в костюмерной на время исполнения этой нелепой роли.

Тимка очень рассчитывал, что его выручат рисовальные навыки, и для будущей службы запасся блокнотом, заполненным разнообразными доказательствами его мастерства. В любой тьмутаракани обязана быть какая-то культурная часть и в ней — кипеть какая-то агитационная работа, возле которой всегда можно пригреться способному художнику. Но художников на родной земле не счесть, и на всякий случай Тимка запасся еще одним средством для возможного спасения: вместе с руководителем кружка фотолюбителей поселкового Дома пионеров Тимка смонтировал чудную фотку, где в обнимку с министром обороны Гречко красовались его матушка, какой-то фактурный мужик в штатском и сам малолетний Тимка.

Сработали обе его заготовки. Тимка попал в химвойска и запаниковал сразу же в учебке после первого разминочного пятикилометрового забега в химкостюме и противогазе. В перепуге он бросился в санчасть, а так как ни к какой серьезной мастырке не подготовился, то в качестве неожиданного недуга предъявил своего вздыбленного торчуна вместе с жалобой, что уже вторые сутки никак не может помочиться и невероятно страдает. Военврач, которая удивительно кстати оказалась женой завклубного капитана, несказанно удивилась необыкновенному пациенту, внимательно осмотрела страдальца и посоветовала ему отвлечься от его навязчивых мыслей и подумать о чем-либо менее вдохновляющем, хоть и о добросовестной службе по защите родины от химической угрозы, которая исходит от злобного капиталистического окружения, но Тимка упорно думал про тот самый “кирпич” и наглядно страдал.