Господин Дик, или Десятая книга

«Дааааа! Браво, Маленький Принц, ты это сделал! Отдыхай теперь, давай, пусть Геркулес сделает свою работу, а уж Геркулес поработает на славу, это я вам гарантирую… Нельсон… обратный пояс… Другая песня, а, Палач? Бросок, бросок… еще бросок… Смотрите-ка, господин рефери один не засчитал, но не будем лить слезы…»

Старуха аплодирует, и я следую ее примеру. Я испытываю потребность подвигаться, пошуметь. Я приветствую каждый бросок восторженным возгласом, а Неподвижная, почти в экстазе, выпивает свой стакан до последней капли и наполняет мой, невзирая на алиби печенья.

«Но и Маленький Принц тоже не остается без дела, могу вам сказать; у меня отличная позиция, я вижу то, чего не видят камеры… Там тоже жарко, за рингом! А вы как думали, у всякой fair play есть свои границы… Маленькому Принцу надо вернуть должок этому Душителю… О-ля-ля! это выглядит очень плохо… но по этому поводу мы тоже плакать не станем…»

Я, в свою очередь, тоже допил, и мы смеемся до слез. Жандарм, стоящий перед нами, не знает, что делать. Ему ничего не остается, как развести руками и смотреть вместе с нами кетч, ожидая, когда утихнет наше веселье. Стоящая рядом с ним госпожа Консьянс, наша соседка, до крови кусает пальцы и повторяет, как заезженная пластинка:

– Ахбожемойбожемой, ахбожемойбожемой, ахбожемойбожемой…

Позже, много позже, когда тело уже лежало в задней комнате, а мы молча сидели за столом, накрытым госпожой Консьянс, моя мать наконец удостоилась надгробного слова:

– Улицу не перейти! Курища! (Курица в очень большой степени; согласно Неподвижной, животное выдающейся тупости.) Если бы мы и у моста жили, она сумела бы утонуть…

IV

О существовании моего дяди, которого мне так и не суждено было увидеть, я узнал на следующий день после смерти матери. Меня это не слишком удивило: я уже привык к тому, что члены этой семьи один за другим возникали из небытия, как зомби из какого-то тайного укрытия. Четырех телефонных звонков ему хватило для того, чтобы решить нашу судьбу. Бумажная фабрика сняла наш дом для своего охранника. Мать удостоилась чести быть первой, похороненной на новом кладбище Мимизана, – на пустыре, оставшемся между фабрикой и городской свалкой. Неподвижная была отправлена в дом престарелых в Даксе, а я – в церковный пансион в пригороде Бордо.

За семь лет мимо меня прошли сотни учеников и десятки преподавателей, но моя память почти не сохранила их лиц, и всякий раз, когда я мысленно возвращаюсь в то время, передо мной возникает одно только лицо господина Крука.

Первого числа каждого месяца я получал привет от дяди: деньги на карманные расходы – единственное ощутимое свидетельство исполнения им роли опекуна. И в ближайшую субботу я садился в автобус, направлявшийся к центру города.

Лавка господина Крука располагалась на улице Ранпар. Когда я впервые зашел в этот магазин, мне показалось, что я попал на какой-то заброшенный склад. Длинный коридор, загроможденный книжными полками, укрытыми от света витринами с дымчатыми стеклами; в глубине – витраж, сквозь грязные стекла которого пробивался тусклый свет. Там были в основном старые книги – не первоиздания и не нумерованные экземпляры, за которыми охотятся библиофилы, а весьма разношерстный набор сочинений, не имевших иной ценности, кроме своего содержания. Вышедшие из моды авторы; малоизвестные труды иных еще знаменитых, но оставленных своими издателями романистов; классики, которых все знают, но действительно читали только любопытные да горстка университетских интеллектуалов. На полках царил изрядный беспорядок; книги были в пыли, большинство – в плохом состоянии. Кое-какие модные романы, собранные на маленьком столике при входе в магазин, казалось, из солидарности мимикрировали под свое сомнительное окружение: их краски, хотя еще и свежие, уже поблекли, и чувствовалось, что их ретивые, динамичные молодые авторы, улыбавшиеся с обложек, несмотря на свои предельно «современные» позы, вскоре станут похожи на старых бородатых литературных монстров довоенных времен.