Господин Дик, или Десятая книга

– Желает ли он передать нам какое-нибудь послание? – спросил Уилкинсон.

– Да… да… погодите! Оно идет… слишком быстро…

В самом деле, карандаш теперь летел с предельной скоростью, оставляя на бумаге обрывки фраз, мимолетные намеки, сочетания слов, смысл которых из-за отсутствия контекста трудно было понять: «…труды всей моей жизни… не давало мне покоя… когда отец показал мне этот дом… я потерпел крах…»

Джеймс сидел вытаращив глаза, рука его сжимала карандаш так, словно тот пытался вырваться и улететь. И тем не менее ~ я просто остолбенел, заметив это, – карандаш, ведомый такими конвульсивными движениями, бежал куда более гладко и проворно, чем за мгновение до того. Буквы соединялись легко и привычно, в особенности «t» и «h», которые даже сливались в какой-то особенный росчерк; орфографические ошибки исчезли.

«…бедная, бедная Мари!.. все эти страдающие дети… я слышу, как они плачут… совсем забудет меня… могилы Копперфилдов… они здесь, кругом… прошла рядом… тряпка на гробе… в реку… Боже мой! Спасите этого человека, он сейчас…»

Вдруг Джеймс в каком-то невероятном порыве бешенства швырнул карандаш через всю комнату и вцепился обеими руками в стол.

– Я… я больше не могу! – закричал он. – Он тут, совсем рядом… Боже мой! Он хочет…

– Господи! – прошептал Уилкинсон. – Он сейчас заговорит!

И действительно, Моррис Джеймс открыл рот, но раздавшийся голос принадлежал не ему. Этот голос был более высоким и чуточку монотонным; в речи проскальзывали диалектизмы кокни, временами слышалась легкая шепелявость. Изменилось и выражение лица Джеймса, черты его отвердели, веки чуть приопустились. Очертания нижней губы обрисовались резче, особенно слева, – она словно бы отвисла; бледно-голубые глаза потемнели.

– Силы!.. – произнес голос. – Силы мне не хватало!

И тут, бледный как полотно, Уилки Коллинз встал и закричал, хватаясь руками за голову:

– Пусть он уйдет! Пусть он уйдет!

– Не сейчас! – загремел Уилкинсон. – Он еще хочет говорить.

– А может он отвечать на вопросы?

Стивенсон до этого момента держался так скромно, что я про него почти забыл. Его спокойный голос диссонировал с охватившим всех возбуждением. Он наблюдал за медиумом отстраненно, внимательно, «профессионально», разглядывая его как любопытный образчик, возможно с намерением извлечь из этого когда-нибудь литературную пользу.

– Этого я не знаю, – сказал Уилкинсон. – Но попробуем.

– Пусть он расскажет нам о Друде! – подсказал Борель.