Господин Дик, или Десятая книга

– Я сразу понял, что он далеко пойдет, но тем не менее! В его возрасте стать министерским советником по университетам – кто бы мог подумать! К сожалению, я его теперь редко встречаю… я в отставке, как вы, наверное, знаете…

– Да, я предполагал…

– Я дважды писал ему, но он так занят… Лекции, работа в министерстве, и скоро выборы… вы знаете, что его, наверное, выберут генеральным советником Аркашона? И действительно…

Он вдруг взглянул на меня другими глазами. В его размягченном мозгу возникла мысль – примерно так дает последнюю искру севшая батарейка, когда ее закорачивают. Он взял меня за плечо и отвел еще немного в сторону – в еще более чистом стиле шекспировской уединенной беседы. Он приставил указательный палец к своей груди, украшенной созвездием побрякушек.

– «Не доверяй тому, что блестит!» – сказал философ… Я слишком хорошо это знаю, но, увы, ничего не могу с собой поделать!.. Возможно, это идет из детства… Моя мать всегда говорила: «Жану не хватает уверенности в себе!..» С его связями достаточно будет одного слова… Если вы его попросите, он не откажет… Мне это необходимо, молодой человек, мне это абсолютно необходимо!

– Что именно вам необходимо?

– Но… то, чего не хватает! Красной ленты… По… – он понизил голос и закончил экстатическим шепотом: – Почетного легиона!

Я держал паузу, наслаждаясь сценой: старик смотрел мне в рот.

– Но, месье Преньяк, – произнес я наконец, – если бы это зависело только от меня, вам бы уже давно ее нацепили…

– Как это мило с вашей стороны, молодой человек…

– …на яйца.

– Простите?

– Вам бы ее нацепили на яйца… Ах, – я хлопнул себя по лбу, – какой же я осел! Я забыл, что вы не располагаете этими аксессуарами… О! идея… Ее же всегда можно затолкать вам в зад.

Я страшно покраснел, ошеломленный собственной грубостью. Но затем стыд уступил место другому, приятному, почти опьяняющему чувству. Вот, значит, как я могу преодолеть самого себя, могу – пусть на пару секунд – стать героем моей собственной жизни. И вот я спрашиваю себя: а в самом деле, не началось ли все именно в тот день, на той эспланаде у мериадекского почтамта?… Удовлетворенный как нельзя более, я довольно низко поклонился Преньяку. А ведь я еще не знал, какую пользу извлеку из этой встречи.

Больше мы никогда не вспоминали о «Хороших детях». Такой ценой было оплачено некоторое время мирного сосуществования в обволакивающей ватной атмосфере и бледном искусственном свете; застыв в позе счастья, мы позировали невидимому портретисту. Матильда оставила свои интерьерные хлопоты. У нас воцарилось странное затишье, какое бывает перед грозой; повседневную рутину нарушали только приходившие изредка почтовые открытки, которые мне удавалось прятать раньше, чем они попадали на глаза Матильде. Но однажды она меня все-таки опередила.

– «Остин, Техас», – прочла она, – и никакого текста, только адрес. – Она была заинтригована. – У тебя есть знакомые в Соединенных Штатах?

– Нет, это один старый коллега, приезжавший сюда на каникулы.

– Странно, что на ней штемпель Дакса.

– Должно быть, забыли о ней, а найдя, отправили.

Я более или менее притерпелся к галогеновой лампе, освоил столик эпохи Директории, перестал спотыкаться о персидский ковер. Наши отношения были дружескими, иногда нежными, но всегда сдержанными; что-то оставалось невыясненным. Я досыта ел, я спал, как бревно, я даже привык к этой круглой кровати. По вечерам, лежа на диване «честерфилд», Матильда читала или смотрела телевизор (журналы – новые, программы – исторические), в то время как я правил письменные работы, кося одним глазом на светящийся экран в тайной надежде увидеть появление разбушевавшихся кетчистов. А в заоконной тьме мягко урчала фабрика… Короче, я был счастлив.

По крайней мере, так мне хочется думать сегодня. Ведь жизнь – это туристический кольцевой маршрут: все время откладываешь момент, когда остановишься сделать фото на память, в надежде, что за следующим поворотом откроется еще более красивый вид. Но вот уже и парковка отеля. Все выходят, автобус въезжает в гараж, и ты остаешься один во тьме и спрашиваешь себя, почему было не спустить затвор раньше? Наверное, я мог бы вслед за Жюлем Ренаром сказать: «Я знал счастье, но это не сделало меня счастливым…»

Каждое утро за завтраком Матильда смотрела на меня с улыбкой. Много времени, много месяцев потребовалось мне на то, чтобы понять значение этой улыбки.

Но как-то субботним вечером мы смотрели по телевизору программу варьете. На сцену вышел знаменитый комик. Он ничего не делал, он ограничивался тем, что с недовольным видом смотрел в зал. В этот момент камера показала лица зрителей; люди знали, что их сейчас будут смешить. Они следили за каждым жестом комика, готовые прыснуть от малейшей его ужимки, от первой же его остроты, и, ожидая их, они улыбались. В точности как Матильда.

То есть это был знак доверия: Матильда чего-то от меня ждала!