Господин Дик, или Десятая книга

Моррис Джеймс открыл глаза и тупо уставился на бумагу. Слово взял явно привычный к таким инцидентам мистер Уилкинсон. С невозмутимым апломбом коммивояжера, расхваливающего достоинства своей механической метлы, он разъяснил нам, что такое ксеноглоссия, то есть способность медиумов, погруженных в транс, понимать языки, о которых они в состоянии бодрствования не имеют ни малейшего представления.

— Таким образом, господин Джеймс бегло говорил по-русски, потому что вступал в прямой контакт с сознанием умершего.

— Несомненно, — проворчал в бороду Байат. — Ведь он говорил по-русски даже лучше, чем по-английски!

Проигнорировав это замечание, Уилкинсон повернулся к медиуму.

— Прошу вас, Моррис, максимально сконцентрироваться. Можете ли вы вызвать господина Диккенса?

— Я… я не знаю, — пролепетал Джеймс. — Я попробую.

Должен признаться, на этой стадии сеанса я был недалек от того, чтобы разделить подозрения Байата. Поведение Уилкинсона, его внешность и манеры барышника и слишком заученные формулы иллюзиониста не внушали доверия. Мне казалось, что дух Морриса так же груб, как и его пальцы, и, по моему разумению, этот господин был способен вступать в контакт с душами усопших не более, чем рисовать миниатюры или ремонтировать часы. Однако то, что случилось в следующие мгновения, заставило меня забыть о моих сомнениях, по крайней мере на какое-то время.

Моррис Джеймс снова закрыл глаза, и, когда мы по требованию Уилкинсона восстановили живой круг, стол — из цельного дуба, старинное произведение мебельного искусства, весившее, должно быть, не меньше четырех сотен фунтов, — несколько раз дрогнул и затем поднялся в воздух на два или три сантиметра. Байат тотчас нагнулся, пытаясь поймать американцев на месте иллюзионистского преступления, в результате чего стол немедленно упал.

— Не разрывайте круг! — закричал Уилкинсон, затем спросил у Морриса: — Мы его потеряли?

— Нет, дух все еще здесь…

— Кто это? Пусть он назовет себя!

Карандаш медленно заскользил по бумаге, и я зачитывал букву за буквой по мере их появления:

«Д…И…К…К…Е…Н…С… Диккенс!»

На этот раз в тусклых глазах Уилки Коллинза промелькнула искорка заинтересованности. Но это было ничто в сравнении с огнем, пылавшим в глазах Эвариста Бореля! До сих пор он был почти столь же демонстративно ироничен, как и Байат, пренебрежительно качал головой, шумно сопел. Но с этого момента он не отрывал напряженного взгляда от карандаша и бумаги, словно все его предубеждение было сметено простым произнесением этого имени — Диккенс.