Господин Дик, или Десятая книга

Была ли тому виной скудость освещения, или дым, поднявшийся снизу, окутал нас, словно туманом, но черты его лица произвели на меня впечатление необыкновенное: сперва мне показалось, что его круглое лицо вовсе лишено черт, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы различить в центре какого-то гало нечто вроде носа — нечто атрофическое, едва выступающее, — затем два круглых глаза без орбит и губы столь тонкие, что рот напоминал морщину. Я сразу подумал о карандашных набросках в папке для эскизов: казалось, довольно одного движения ластика, и лицу его будет возвращена белизна нетронутого бумажного листа.

Он вежливо поклонился, и я ответил на его приветствие. Затем он поднял с пола большой бесформенный саквояж — не было сомнений, что во все время ужина он сжимал его под столом ногами, — спустился вниз и исчез в толпе.

Спустя несколько минут в шуме толпы зазвучало нетерпение, и наконец тяжелый красный занавес сомнительной чистоты в самом деле открылся. На сцене явился крепкого сложения мужчина, одетый во фрак, который был ему узок в плечах, с торжественностью приветствовал публику и немедленно атаковал выходную арию из «Севильского цирюльника», имея в качестве поддержки лишь аккорды расстроенного фортепиано. Он очень старался раскатывать «р», как великие итальянские тенора, но его пугающий акцент кокни вылезал из каждого «barbiere»,[1] несколько напоминая пучки соломы, вылезающие из рукавов огородного пугала. Кроме этой забавной детали, я ничего не смог бы сказать о его выступлении, быстро заглушённом нестройными криками; к тому же вскоре обнаружилось, что артист отличался не столько своими вокальными талантами, сколько почти сверхчеловеческой способностью, не прерывая исполнения, принимать на манишку несчетное количество всевозможных метательных снарядов (скомканных бумажных шариков, сигарных окурков, подпорченных фруктов), коих в публике, кажется, был заготовлен изрядный запас на случай. Каждое попадание отмечалось триумфальным «ура!», а когда, проворковав финальную руладу, наш тенор прижал руку к испятнанной груди, поклонился и, пятясь задом, покинул сцену, его ретираду сопроводил всеобщий победный вопль.