Господин Гексоген

– Вас ждут, проходите! – очаровательно сказала она, останавливая строгими, выпукло-черными глазами остальных посетителей. Белосельцев вслед за ее духами, шелестящими материями, сладострастным цоканьем каблучков вошел в кабинет. Это было знакомое помещение, напоминавшее диспетчерский зал, с эллиптической кривизной стен, сплошь заполненных телевизионными экранами. Экраны находились даже на потолке, отражались в лакированном полу, но все были погашены, наполнены млечной мутью, как бельма. Ибо хозяин кабинета вел разговор с посетителем. Кивнул Белосельцеву, взмахом руки усаживая его поодаль, давая понять, что скоро завершит разговор и все внимание будет уделено желанному другу.

Белосельцев присел, имея возможность наблюдать Буравкова.

С тех пор как тот вытеснил Астроса, усадив его за решетку, в нем произошла быстрая, поразительная перемена. Из сдержанного, молчаливого, сторонящегося света и общения охранника, служившего тенью ослепительного громогласного шефа, он вдруг расцвел, распрямился, наполнился сытой свежестью, неукротимой энергией, обретя сильные жесты, резкую мимику, властный громкий голос.

– Скажи ему, пусть не валяет дурака и не испытывает мое терпение. – Буравков обращался к человечку с адвокатской внешностью, вертлявому и подвижному, напоминавшему язычок огня в керосиновой лампе, колеблемый ветром. – Я дам ему хорошую компенсацию, и он может уехать хоть в Грецию, хоть в Испанию. Передаст мне заводы, и о нем забудут. А иначе – нары, прокуратура, опись имущества. Алюминий тянется к алюминию, нефть – к нефти, деньги – к деньгам.

– А хорошие люди – к хорошим людям, – едко и одновременно угодливо вставил человечек.

– Вот именно, – снисходительно улыбнулся Буравков. – Мы тебя не забудем, отблагодарим от сердца. – Взглядом, как дрессировщик, поднимал из кресла посетителя, и тот подымался, пятился к дверям, угодливо кланялся.

– Ну, слава богу, – сказал Буравков, когда посетитель источился и они остались одни. – Рад тебя принять в моей резиденции. – Он жал ему руку своей большой горячей ладонью, в которую проливался жар неукротимой энергии и долгожданного, заслуженного успеха. – Говори, дружище, чем могу быть полезен.

– Для тебя это будет пустяк. В «Лефортово», куда ты ездишь, в больничном корпусе лежит человек, Николай Николасвич, фамилию узнать не успел. Он взорвал себя на Красной площади по соображениям не политическим, а мистическим. Он не террорист, а старообрядец, самосожженец. Принес себя в жертву. Мне нужно его повидать. Устрой свидание.

– Да, да, я слышал. Какой-то дурачок, блаженный. Изображал из себя летчика Гастелло. Сколько сейчас психопатов, бог ты мой! Нужна селекция, чистка, освобождение от неполноценных… Конечно, устрою свидание! – Он извлек из кармана маленький мобильный телефон, похожий на морского конька, еще недавно принадлежащий Астросу. Ловко, как на маленькой флейте, поиграл кнопками. – Евграфа Евстафиевича, будьте любезны, – властно попросил он кого-то невидимого. – Когда будет?.. Скажите, что звонил Буравков, пусть перезвонит на мобильный! – спрятал крохотное, светящееся огоньками морское животное в глубину пиджака. – Это старший следователь. Он на допросе. Минут через тридцать позвонит… А сейчас давай-ка посмотрим, что у нас варится на нашей телевизионной кухне. – Он нажал невидимую клавишу, и все экраны, на стенах, на потолке, разом вспыхнули, замерцали, влажно и сочно задвигались, словно в кабинет влетело огромное мифическое диво, сплошь, с головы до пят, усеянное мерцающими глазами.

Это диво было ангелом разрушений и смертей, крылатым серафимом взрывов и погребений. На всех экранах разом пульсировали зрелища подорванных зданий, сожженных дотла городов. Бен Ладен отдает приказ моджахедам – и взлетают на воздух американские посольства в Африке. Ведут на электрический стул скованного наручниками террориста, и тут же – зрелище супермаркета, рухнувшего бетонными перекрытиями на толпу покупателей. Дымящие развалины Ольстера, смрадные руины Кабула, истерзанный до фундаментов Вуковар, каменные клетки и мертвые катакомбы взорванного Грозного. И везде – рыдающие лица, оторванные ноги и руки, расплющенные камнями головы, выпадающие из живота внутренности. И еще – работа пожарных, труд спасателей, водометы, каски, бульдозеры… Эти повторяемые бессчетно, собранные со всего мира картины смертей и увечий производили ошеломляющее впечатление. С колотящимся сердцем, разбегающимися дикими глазами Белосельцев воочию видел апокалипсис.

Буравков кому-то говорил по селектору:

– Хорошо, но недостаточно!.. Готовьтесь показать такое, чтобы люди ползли к нам на коленях и умоляли спасти их!.. Готовьте бригады операторов, как если бы на Москву обрушится шквал межконтинентальных ракет!.. Одни бригады на место взрывов!.. Другие в больницы, в морги!.. Третьи на кладбища!.. Четвертые на московские площади для опроса населения!.. Я, конечно, утрирую, но эмоциональный удар должен быть тотальный!.. – Буравков вошел в роль режиссера. – Я буду просить вас все это повторить, но в большей концентрации!..