Господин из Стамбула. Градоначальник

— Будут еще более счастливые. — Он снова потрепал меня по плечу и конфиденциальным тоном сказал: — Рябчиков сейчас в Крыму немало, баранов тоже. Благословляю вас на охоту за ними. — И мы снова рассмеялись.

— С каждой охоты, граф, вам по перу жар-птицы.

— Вы великодушны, и я рад знакомству с вами. — Татищев проводил меня до двери.

«Тысяча и одна ночь» продолжалась. За двое суток прошло столько событий, своеобразных сюрпризов, неожиданностей и превращений, что я понимал лишь одно — фортуна повернулась ко мне лицом. Надолго ли и сколько еще времени я буду ее любимчиком?

— Книаз… фаэтун подан, какой место гуляем? — приветствовал меня с козел Гасан, лихо подкатывая к тротуару.

Я посмотрел в хитрые и вместе с тем наивно-простодушные глаза татарина.

— А где ротмистр?

— Фью-уу!! — пренебрежительно присвистнул Гасан. — Его начальник вигонял… Ротмистр теперь босяк будет… ротмистр теперь ракло будет… на фронт…

— Откуда ты это знаешь?

— Солдат сказал… На фронт гонял, там балшавик ему секим башка сделает. — И Гасан по-татарски выругал опального ротмистра.

Вечером я заехал на несколько минут к мистеру Джонсу. Это было нечто среднее между визитом и деловой встречей накануне поездки в Бельбек.

Иностранцы были радужно настроены. Народ повсюду дружелюбно встречал их.

— Мы не видели насилия и произвола — словом, тех беззаконий и зверств, о которых кричат наши ультралевые газеты, — сказала журналистка из газеты «Фигаро».

— Нет и вопиющей нищеты… Люди выглядят сытыми, одеты прилично, веселы, — согласился с нею мистер Джонс.

Еще бы! Я знал, что по пути следования гостей еще вчера были созданы группы «сытых, довольных жизнью горожан». «Подождите до завтра, голубчики… главный спектакль ожидает вас в Бельбеке», — не без иронии подумал я и, утвердительно кивая головой, подтвердил:

— В этом маленьком, пока, к счастью, сохранившемся уголке подлинной России царит мир, порядок и гармония классов… А в четырехстах километрах отсюда фронт… — И, горестно вздохнув, добавил, вспоминая изгнанного из Севастополя ротмистра: — Лучшие сыны России каждый день добровольно идут туда. Только сегодня мой любимейший друг и патриот родины отправился сражаться за демократию.

Парламентарии довольно равнодушно выслушали мою тираду, и только журналистка оживилась:

— Я сегодня же сообщу об этом бравом воине в газету.

Выпив вместе с «европейскими демократами» по рюмке коньяка, я отправился в клуб, из которого так грубо изъял меня сыщик Литовцев. Играть я не хотел, но появиться там, где, конечно, уже знали о моем аресте, надо было «для пользы дела».

В клубе, среди звона золотых монет, шелеста ассигнаций, щелкающего, как бич, голоса крупье: «Карта бита», «Ставка сорвана», «Делайте вашу игру, дамы и господа», — я был в своей тарелке.

Но никто из встретившихся завсегдатаев клуба даже и не спросил меня о причине исчезновения. Им не было дела до меня, их интересовало золото, франки и доллары. Поболтав с одним другим, кивнув головой любезно раскланявшемуся крупье, я прошел в комнату старшин и, присев на диван, закурил папиросу.

— Месье Базилевский, не хотите ли посмотреть, как проигрывает свой лиры итальянец? — проходя мимо, предложил дежурный старшина клуба. — Прямо оперетка…

Мне было лень подняться с места, и я неохотно ответил:

— А что в этом интересного? Ведь в игорном доме всегда одни выигрывают, другие проигрывают…

— Да это не игра, а спектакль… Итальянский офицер, какой-то маркиз, а с ним чудесная женщина…

Я обрел дар речи:

— С женщиной? Маркиз?

— Именно! Он пытается быть хладным, как лед, и невозмутимым, как скала… Хотя, я-то это вижу, одна маска… Он вот-вот сорвется, сдадут нервы…

— А она?

— Вот она-то кипит, волнуется, не в силах скрыть свое смятение… Но красотка, скажу вам, первый сорт.

Я уже был на ногах.

— Как старый боевой конь, услышавший звуки полковой трубы, — засмеялся старшина, но я уже был в дверях «золотой комнаты».

Никто не заметил меня, взоры всех игроков и зрителей были устремлены на стол крупье, на котором сверкало золото и лежали кипы кредитных билетов.

Да, это был он, маркиз Октавиани, высокий, смуглый, изящный и в то же время — я чутьем понимал это — растерянный и жалкий. Внешне вряд ли кто-нибудь, кроме меня, крупье и двух-трех завсегдатаев игорного дома, понимал это, но нас, людей, видавших всякие виды на зеленом поле, встречавших разные характеры и манеры людей, эта деланная невозмутимость не обманывала. Маркиз, по-видимому, поставил на карту последние деньги, все, что еще оставалось у него. Анна Александровна, стоя за ним, внимательно наблюдала за игрой.

— В банке тысяча семьсот долларов. Месье и медам, делайте вашу игру.

Игроки и наблюдавшие молчали. Только что была бита карта итальянца и «мазавших» на него людей.

— Какая по кругу карта бита банком? — тихо спросил я знакомого шулера, лихорадочно следившего за игрой.

Он мельком взглянул на меня, узнал, улыбнулся и прошептал:

— Шестая… И вся за банком!

— Месье и медам, в банке тысяча семьсот долларов, делайте игру, иначе снимается банк, — еще любезней произнес крупье.