Господин из Стамбула. Градоначальник

— Погодите, это еще не все! Еще следует два пунктика, после чего вы прямо-таки влюбитесь в нас.

И, вытягивая из кармана мой портсигар, Литовцев щелкнул им и любезно протянул мне.

— Курите, дорогой барон, хорошая папироса в подобные минуты помогает настроению, прочищает мозги.

Я закурил свою же собственную папиросу и приготовился слушать заключительные «пунктики» работы этих прохвостов.

— Итак, продолжаю. Четвертый пунктик — те деньги, которые вы выиграли в клубе. Они также пойдут в нашу пользу, — вы помните, конечно, мое обещание отыграться сегодня же? Человек слова и джентльмен, я не мог поступить иначе и, как видите, сдержал обещание! Вернул шестьсот и кое-что еще выиграл!

— Детишкам на молочишко! — загоготал капитан.

— Именно! На молочишко! А теперь последний и самый радостный для вас пункт, уважаемый милорд. Надеюсь, вы же понимаете, как умный и опытный человек, что после столь откровенного разговора по душам, который мы вели, нам с Сергеем Иванычем никак невозможно оставлять вас в заключении или, паче чаяния, на свободе при помощи там порук, бегства, — нам это неудобно. Словом, любезный друг, можете себя считать усопшим, а мы с капитаном примем для этого все зависящие от нас меры.

— Натурально! — подтвердил капитан и, не давая мне говорить, закричал: — Заха-аренко!

В двери заглянул надзиратель.

— Взять его в отдельную!

— В тую, что под полом?

— В ту самую, да смотри, чтобы ни один человек не знал и не видел этого сук-киного сына! Адью, барон! — делая ручкой и поворачиваясь ко мне спиною, закончил капитан.

Два дюжих полицейских и неестественно хмурый, с вытаращенными навыкат глазами Захаренко повели меня по коридору и затем через двор.

«Воображаю, что это за прелесть», — подумал я, подгоняемый сердитым Захаренко.

***

Выйдя из дверей сыскного, мы по черному ходу спустились во двор. Темный, неуютный, грязный, он лежал передо мною. Конвоиры повернули к дальнему флигелю. Два крохотных оконца со слабым, мерцающим огоньком едва прорезали глухую каменную громаду здания.

«Гроб! Отсюда не вырваться!»

Справа, чуть в стороне, тянулся ярко озаренный огнями особняк контрразведки. У освещенного подъезда стояли парные часовые. В открытых окнах второго этажа мелькали люди.

У подъезда стоял шикарный автомобиль с откинутым назад фордеком. Около машины, похлопывая себя стеком по крагам, прогуливался щеголеватый молоденький шофер. Он скучающим взором поглядел на меня и ухмыльнулся.

— Куда вы этого франта, ребята? — спросил он моих конвоиров.

Захаренко холодно взглянул на любопытного и мрачно засопел.

В подъезде послышались шаги, раздались голоса и дружный «смех. В дверях показались три офицера; разговаривая, они подошли к машине. Захаренко, вытянувшись в струнку, отдал честь.

Мы остановились, пропуская офицеров. Шедший впереди, полный, выхоленный, гвардейский полковник рассеянно козырнул моим конвоирам и грузно опустился на сиденье. Шофер забежал с другой стороны и стал заводить мотор. В этом полковнике я узнал начальника объединенной морской и сухопутной контрразведки всего севастопольского района, графа Татищева. Позевывая и прикрывая рот белой перчаткой, он что-то говорил сопровождавшим его офицерам, как вдруг его рассеянный взгляд остановился на мне. Изумление и любопытство отразились в нем. Да и действительно, картина была столь необычна, что любой из людей так же изумленно воззрился бы на щегольски одетого молодого человека, в белоснежной сорочке с крахмальной грудью, белом галстуке, в прекрасном английском смокинге, лакированных туфлях и шелковом шапокляке, окруженного тремя грязными небритыми полицейскими.

— Кто это? — спросил он, щурясь и разглядывая меня.

— Жертва произвола, ваше превосходительство, румынский подданный барон Думитреску, имевший несчастье быть богатым человеком, что и не понравилось господину начальнику сыскного отделения.

— Политический?

— О нет! Избави бог, наш румынский купец никогда не занимается политикой, наша политика — делать дела и доллары!

Пока я говорил, полковник в упор глядел на меня каким-то странным, но отнюдь не враждебным взглядом. Казалось, он не то что-то обдумывал, не то припоминал.

— Так, значит, не политический? — снова переспросил он, как видно думая совсем о другом.

— Абсолютно нет, ваше превосходительство. Этим совсем не интересуюсь! — ответил я.

— Давно румынский подданный?

— Второй год. До этого был и греческим, и итальянским, но свое основное, русское подданство ношу, ваше превосходительство, всегда с собой в сердце!

Я понимал, что создается какая-то новая комбинация и что только в ней может быть мое спасение.

— Вы жулик?

— Никак нет. Я шулер, и весьма высокого класса.

— Языки знаете?

— Четыре европейских, пятый турецкий.

— Do you speak English?

— Yes, I do and even perfectly as a real diplomat.[2]

Рука в белой перчатке медленно, словно в раздумье, забарабанила по борту машины. Шофер, изумленно открыв рот, повернувшись от уже гудевшей, заведенной машины, глядел на нас. Один из офицеров, почтительно наклонившись к полковнику, что-то прошептал в самое ухо.