Господин мертвец

Эту ночь я провел в отеле по соседству с больницей. За комнату платили родители Марни. На следующий день они же угостили меня завтраком, обедом и ужином. Все друзья Марни, приехавшие в Рено, удостоились той же чести. Марни находилась в коме, но ее опухоль оставалась стабильной. Она слышала наши голоса и могла отвечать на вопросы, моргая глазами. Марни помнила, что ей двадцать девять лет, а не двадцать восемь и не тридцать. Она часто плакала. Ей было очень больно. К Марни пришла миниатюрная женщина — физиотерапевт. Она показали нам, как надо делать специальные упражнения, сгибая и разгибая Маринины руки и ноги, чтобы у нее не атрофировались мышцы. Я массировал ей ступни и рассказывал о неонацистах в вестибюле. Я поцеловал Марни в нос, и мне показалось, что ее глаза вот-вот откроются. Однажды она зевнула. Мы все по очереди читали ей факсы, приходившие в огромных количествах — письма от разнообразных тетушек, дядюшек, соседей, бывших одноклассников и учителей. Мы принесли CD-плеер и ставили диски с ее любимыми женскими группами — «Эластика», «Веруса Солт» и «Гоугоуз». Мистер Пуусемп вручил мне фотоаппарат и настаивал, чтобы я фотографировал Марни и все ее окружение. Я беспрекословно повиновался — несмотря на то, что это казалось мне странной идеей. Когда палата Марни заполнялась народом, я выходил оттуда и бродил по больнице.

соседней палате лежал человек, пытавшийся покончить жизнь самоубийством. Он убил собственную жену, а затем выстрелил себе в висок. По какой-то прихоти его рука мистическим образом поднялась, словно он чествовал Гитлера. У него была огромная голова, распухшая словно тыква...

Ежедневно мистер Пуусемп запирался у себя в комнате и наговаривал на автоответчик детальный доклад о Марнином состоянии — так что любой желающий мог позвонить и узнать все новости. Он тщательно записывал все, что говорили врачи об инфекциях, внутричерепном давлении, функциях ствола мозга, — и пересказывал это магнитофону. Каждый вечер мистер и миссис Пуусемп — а также все, кто приходил в больницу, — набивались в крошечную комнату, оснащенную столом, одним стулом и телефоном с громкоговорителем — и часами слушали сообщения от разных людей, желавших им всего-всего наилучшего. Я сидел на полу, рассматривал собственные ноги и наблюдал, с каким возбуждением и энтузиазмом люди реагируют на каждый очередной звонок.

Мистер Пуусем был одним из самых крепких и здоровых зрелых людей, которых я встречал в своей жизни. Он легко мог бы оторвать руки человеку вдвое младше себя. И этот самый человек был необычайно эмоционален. Он не стеснялся рыдать в голос, всхлипывая и захлебываясь слезами. В иные моменты он рассказывал истории в лицах или спрашивал меня, что я думаю о его модели лыжного шлема, экспромтом нарисованной на салфетке. Он был преуспевающим предпринимателем с навязчивой идеей решить проблемы всех и вся. Как-то за столиком в больничном кафетерии он принялся расспрашивать меня о моей творческой деятельности и карьере в искусстве. Мог бы я создать шедевр, который очарует весь мир и сделает меня богатым? «Следует начинать с того, то наиболее востребовано в данный момент, — говорил он. — С того, что интересно и нужно людям». Я мямлил и запинался в ответ, нес что-то о вдохновении и интуиции. Я рассказывал ему о моих картинах — роботах-мужчинах, похожих на человечка с рекламы шин «Мишлен», и роботах-женщинах с обтекаемыми формами, изображенных на розовом фоне. Когда я общался с мистером Пуусемпом, мною овладевало чувство сродни благоговейному страху. Я словно беседовал с сенатором. Мистер Пуусемп будто бы излучал внутренний свет. Время от времени он вынимал из кармана маленькую резиновую мышку и пугал ею медсестру, не ожидавшую подвоха. Если сестра не оценивала по достоинству этот мышиный прикол, мистер Пуусемп не допускал ее к дочери. Его чувство юмора было неистощимо. Пожалуй, только оно и не позволяло нам окончательно пасть духом. Как-то я нечаянно прищемил ему палец дверцей машины, не вовремя захлопнув ее. Мистер Пуусемп не издал ни звука—ровным, спокойным голосом он попросил меня открыть дверь.

Как-то, ближе к концу одного длинного вечера, лос-анджелесские друзья Марни собрались в комнате отеля, устроив что-то вроде вечеринки. Мы пили «Джек Дэ-ниэлз» и курили марихуану. Правилами отеля не дозволялись даже обычные сигареты. Раздался телефонный звонок. Мистер Пуусемп звонил из своей комнаты — этажом выше. Он отчитал нас за недостойное поведение и попросил прекратить, сказав: «Tout de suit[31].