"Господин мертвец" (СИ)

Зиверс-Шкуродер пробормотал что-то сквозь зубы. Зубы были крепкие, белые, как у молодого волка. И сам Зиверс сейчас походил на волка – присмиревшего, ощущающего чужую силу, но все же не покорного. Немного оробевший от неожиданности, он ощущал себя неловко перед Дирком, сам был какой-то помятый, грязный, скособоченный. И, кажется, сам презирал себя сейчас за то, что выглядит именно таким.

«Кажется, он ненавидит меня, - отстраненно подумал Дирк, - Неужели только лишь из-за того, что я – унтер-офицер? Или тут нечто большее? Может, он уже провел для себя ту самую линию, и я для него – даже не командир, а попросту предатель, не собирающийся отказываться от службы человеку? Как это мерзко. Быстрей бы закончить».

- Революционной деятельности я не веду, господин унтер, - отрывисто сказал Зиверс, глядя себе под ноги, - А статья – она статья и есть. Писанина и все.

- От кого вы ее получили?

- Нашел в траншее, - Зиверс вскинул голову, вновь переходя к состоянию самоуверенной дерзости, как человек, которому терять уже нечего, - Ну и взял на самокрутки. Бумага еще ничего. Что ж не взять-то?

- Значит, прочитали?

- Прочитал. Стрельбы нет, все лучше, чем червей кормить.

- Стремление к знаниям похвально, - Дирк усмехнулся и, подняв листки к глазам, стал читать вслух, - «Сейчас, сквозь кровавую пелену мировой бойни еще нельзя различить, чем это обернется в будущем. Многие из тех, кто старательно не понимает сути вещей, считают, что Чумной Легион так и останется страшной игрушкой, которую уберут в пыльный шкаф, как только в ней отпадет надобность. Они не слышат грозного ропота того класса, в котором отчаянье смерти соединилось с болью одиночества, а горечь нищеты – с пониманием собственной беспомощности. Сейчас этот класс, класс мертвых солдат и забытых героев, еще не готов даже воспринять сам себя. Но пройдет время – может, год, а может, и более того – когда он откроет глаза. И спросит: «Кто я?». И в этот миг те, кто его создал, будут обречены…».

Дирк поморщился, смял хрупкие листки в руке и комом бросил под ноги.

- Значит, мыслите себя в авангарде нового класса, рядовой Зиверс?

- Да уж лучше, чем быть цепным псом, - огрызнулся Шкуродер, недобро щурясь, - Вы, господин унтер, конечно в некотором смысле из нашего брата, да только и вы, пожалуй, всего не понимаете.

- Вот как? – Дирк опять ощутил зуд в указательном пальце, терпеливо лежащем на спусковом крючке верного «Марса», - Вы хотите сказать, что я все это время не был с вами? Не шел вместе с вами на штурм? Не подставлял живот под пули?

- Тут спору нет, солдат вы тертый, и похрабрее многих, - согласился Зиверс, - На этот счет, господин унтер, я вам ничего не скажу. Бывало, и мою шкуру из огня спасали.

- Так отчего же я не провозглашаю себя апологетом нового класса? Отчего не читаю никчемных статеек?

- Порода у вас другая… Я не в дурном смысле, господин унтер. Порода – она и у человека и у мертвеца бывает.

- Ненависть к живым – что ж это за порода?

В глазах Зиверса зажглись огоньки. Багровые, вроде тех, что осветительными ракетами по ночам поднимаются над траншеями, заливая развороченное поле зыбким, но в то же время тяжелым, светом.

- Знаете, господин унтер, я ведь до войны лудильщиком работал. Снимал каморку, в которой денно и нощно смердело крысами и мочой, жрал всякую дрянь, а иногда и вовсе ничего не жрал. Несколько пфеннигов в день, вот и весь заработок. Сидишь, скрючившись, и работаешь, пока пальцы не сведет, как от ледяной воды. И полицмейстер, если завидит тебя на улице днем, манит пальцем, а потом коротко бьет кулачищем поддых. Мол, живи себе, небо копти, да не забывайся… А то и гимназисты лавчонку камнями забросают. И попробуй обидь кого, тут уж ребра переломают живо…

- Господи, да причем здесь ваша лавка?..

Но Зиверс, накопивший в себе злость, продолжал говорить, и перебить его теперь было сложно. Даже пистолета он не замечал.

- Люди – порядочная дрянь, господин унтер. Они всегда готовы плюнуть в лицо тому, кто ниже их. Вот отчего все эти революционные басни нынче так популярны… Меня за человека не считали даже тогда, когда я был жив. И если бы я издох в своей норе, внимания обратили бы не больше, чем вы – на дохлого французишку. А потом меня призвали. Лимбруг, восемнадцатый год. Меня научили держать винтовку, а если я путал левую ногу с правой, фельдфебель, здоровенный детина с быка весом, живо отпускал мне такую пощечину, что свет в глазах мерк. Я видел там их всех. Лощеных адъютантов, злых, как маленькие хорьки. Тучных оберстов, надменных и свирепых. Всю эту публику видел, вдоволь этой каши почерпал. Ночевали мы в бараках, где было по колено воды. А жрать давали гнилую картошку пополам с гороховыми отрубями. Даже там мы, надежда и опора Германии, не были людьми. Понимаете?

- Я тоже был солдатом, рядовой Зиверс.

- Значит, уже забыли, каково это… Чувствовать себя тем, что не глядя бросают под ноги. Бесправной мошкой, которая живет один день ради того, чтоб другие жили год. Знаете, как я умер?

- Нет.