"Господин мертвец" (СИ)

Когда-то давным-давно, до службы в Чумном Легионе, и до самой войны, Дирк любил, проходя по улицам, заглядывать в невысокие окна домов. Он никогда не подглядывал за людьми, чужая жизнь его не интересовала. Куда больше ему нравились пустые комнаты, в которых никого не было. Это была его игра, странная и бессмысленная игра человека, который привык к одиночеству и пустым улицам. Комнаты попадались самые разные – обжитые, неряшливые, темные, ухоженные, полупустые, заставленные мебелью. Гостиные, кухни, спальни и приемные. Дирк никогда не останавливался у окна, смысл его игры был в том, чтоб одним взглядом охватить это принадлежащее кому-то пространство. Одна секунда чужой жизни перед глазами. Никогда больше. Так он когда-то решил. И за эту секунду, пока взгляд перепрыгивает с одного предмета на другой, бежит по трещине в штукатурке или увязает в толстом ковре, надо сделать одну и очень простую вещь. Представить, что эта комната принадлежит тебе, и что ты жил в ней с самого детства. Представить чужие, никогда прежде не виденные предметы и детали обстановки частью собственной жизни. Глупая, детская игра. Она пришла ему в голову, когда он был мальчишкой-гимназистом, но иногда самые глупые вещи, попавшие в жизнь случайно или по ошибке, как залетевший в автомобиль кусочек гравия, остаются в ней до самого конца.

Можно было представить, что огромный письменный стол, стоящий в углу чьего-то мрачного кабинета – твой старейший спутник и друг. Закрывая глаза, Дирк даже ощущал его прикосновение, шероховатое покрытие старого лака и особенный запах хорошего дерева. Можно было представить, что писанный масляными красками натюрморт с запотевшим зимним оконцем и тарелкой янтарных, как мед, мандаринов, ты видел с самого детства. И эта неказистая картина, купленная на ярмарке за пару франков, олицетворяет для тебя что-то особенное, по-домашнему теплое, привычное. Дирк видел дряхлый ветхий шкаф, и представлял себе, как трехлетним мальчишкой играет в его темных и душных недрах, вдыхая запах мундиров и платьев другой, уже прошедшей, эпохи. Или смотрел на рояль, который оставался перед его глазами всего лишь крохотную секунду, и представлял, как локоны девушки, которую он никогда не знал, легко касаются клавиш…

Отголосок этой нелепой и полузабытой игры пришел к нему здесь, на западном фронте. Дирк смотрел на разбросанные вещи, которые, скорее всего, уже никогда не найдут своих прежних хозяев, и воображение дорисовывало недостающие детали, обращая каждую из этих вещей в маленькую историю.

Он видел трубку со сломанным чубуком, валяющуюся на земле, и представлял ее тяжелый, как у всякой старой трубки, вкус. Вот он держит ее, раскуривая на рассвете, ежась от отвратительного тумана, который ползет от немецких позиций будто наваждение. Курить на пустой желудок дело неправильное, но если боши таки вылезут из своих щелей, завтрак сегодня припозднится, если он вообще будет, этот завтрак… У табака с утра другой вкус, резкий и острый. Словно вдыхаешь не дым табачных листьев, а копоть горящего танка. Надо дотянуть трубочку, пока вновь не крикнули становиться на дежурство и всматриваться до рези в глазах в этот белый кисель. «Боши! – вдруг орет кто-то под ухом, и он морщится, понимая, что и верно кашеносов можно не ждать, да что там завтрак, даже трубку докурить не выйдет. «Расчеты, к орудиям! – орет офицер своей луженой глоткой, - Становись живее!». Он осторожно выбивает трубку и прячет ее за пазуху, но озябшие пальцы случайно выпускают черенок. Шаг в сторону – и хруст под тяжелым каблуком сапога, отдавшийся в самом сердце. Любимая черешневая трубка, с пятнадцатого года служит, и вот на тебе…