Господин Президент, верните Ваню Найдёнова

– Не нашенский табак, твою мать! – смело выругался тот же солдатик, которого только что привёл в восторг золотистый цвет самой упаковки. – Я думал, у него «Кэмел», а это самосад какой-то! – вытягивал он тонкую шею, такую тонкую, которую одним привычным взмахом ножа мог бы пересечь этот сидящий у ног бородач, попадись солдат минуту назад ему в руки

– Дурак ты, Ваня! Это совсем как настоящий гашиш! Заправка для кальяна. Кайфовая штука! Бумажки на косячок дай! Ты ж у нас писарь, мамки домой соплями стишата пишешь. Сочинитель!

Солдатик похлопал себя по карманам:

– Нет ничего!

– А это что? – Магога вытянул у Вани из нагрудного кармана гимнастёрки тетрадочный лист бумаги, по которому были рассыпаны неуклюжие буквы, написанные непривычной к этому занятию рукой. – Мамка писала?

– Ах-га! Дай сюда! – солдатик попытался выхватить у Магоги, дорогое ему письмо из дома, где уже не будет покоя, пока Ваня, сынок дорогой, не вернётся в родное гнездо ясным соколом.

– Дал бы я тебе в хлебальник, да весь кулак об этого махмуда размолотил! – Магога ударил кованым армейским сапогом продолжавшего бормотать священные суры душмана, который тут же повалился набок, уткнувшись разбитым лицом в сухую горячую пыль, похожую на цементный порошок, да так и остался лежать в цементной перхоти.

Действительно, дорога в горы, перетёртая за тысячелетия людьми, верблюдами и повозками, под жгучим солнцем представляла собой унылое и тягостное зрелище – вроде шёл бесконечный верблюжий караван ещё до столпотворения языков, и сыпал из прохудившихся мешков строительный цемент, предназначенный для воздвижения Вавилонской башни.

4

Магога, забыв о тяжёлом железе автомата, помогал вязать «махмуда», предварительно размолотив кулаки о высохший под азиатским солнцем его череп до того, что костяшки пальцев теперь запеклись почерневшими кровавыми ссадинами. Тряхнув несколько раз кистями рук, он стал мастерить самокрутку под столь знаменитый «табачок».

Таких «мастырок» хватило бы на весь взвод, если бы не полёг он здесь, в той же забившей мальчишеские рты горячей перхоти, под мрачными глинобитными дувалами брызжущего со всех сторон свинцовыми окатышами небольшого кишлака, обойди который стороной – и не висеть бы теперь юному лейтенанту, распятому на ветвистой арче, полоская на знойном ветру обрывками содранной кое-как, наспех, ещё с живого, кожи.

Но Магога об этом ещё не знал, не знал об этом и Гога, и Ваня тоже не знал. Они перекрывали отход засевших в кишлаке моджахедов, отрезая им путь в спасительные горы, где один аллах хозяин.

И по этой дороге никто не прошёл. Лишь пузырились разбухшие под солнцем мёртвые верблюды, и в длинных, по-бабьи прикрывающих колени рубахах, бородатые нечистые люди.

Но вот теперь, в залитой солнечным маревом долине, кишлак мирно молчал, и трудно было поверить, что всего с полчаса назад, там, на зелёной арче, мучительно расставался с жизнью их по-мальчишески нетребовательный командир. И на далёких русских просторах в девичьем сне больно торкнется в сердце какой-нибудь выпускнице ею не зачатый ребёнок – и снова канет в космическую бездну. Не порадует Русь светловолосый мальчик своим появлением, не увеличит счёт её достойных сынов…

И у Магоги могли бы быть тоже дети. И у Гоги могли быть дети. И даже у Вани мог родиться светлоглазый, русый и во всём достойный сын России. И мой школьный товарищ Валёк мог бы горячо приобнять своего сына, и разжалованный за развал воспитательной работы во вверенном подразделении майор-десантник, по кличке Халдыбек, тоже, но этого не произошло по разным причинам, о чём и разговор…

5

Магога замастырил неуклюжую закрутку и пытался раскурить косячок, но у него никак не получалось – то ли от недостатка опыта, то ли потому, что гашишная смолка никак не хотела без табачной примеси гореть и тут же рассыпалась в пыльцу. Горел только школьный тетрадочный лист, от которого, кроме катара гортани, никакого кайфа не поймаешь.

– Дай сюда! – Гога взял у приятеля маслянистый брикетик, и, подобрав отстрелянную автоматную гильзу, которых здесь не сосчитать, стал усердно набивать её конопляной «дурью».

Потом Гога вытянул из-под ствола Калашникова тонкий стальной шомпол, воткнул в зауженную горловину почерневшей от выстрела гильзы и стал прожаривать содержимое на зыбком пламени газовой зажигалки. Секунд через 10–15 из горловины пошёл смрад горящего растительного масла, смешанного с пороховой гарью.

Гога поднёс к лицу шомпол с гильзой и, зажав большим пальцем ноздрю, другой стал втягивать вонючий сероводородный дым, заклубившийся из латунной горловины.

В ожидании наслаждения – «прихода», как выражаются наркоманы, глаза его прикрылись, и всё существо было готово раствориться в голубой ядовитой дымке иллюзий.

Глотнув несколько раз этого смрада, Гога вдруг перехватил горло руками и стал блевать на лобастые булыжники какой-то тягучей зеленью, несусветно матерясь и царапая горло ногтями.

– Табачку бы теперь подмешать, тогда и мастырку покурить можно, – мечтательно протянул Магога, глядя на страдающего собрата.