Господин Великий Новгород

И, прижав к себе маленького Олексу, успокаивая, рассказывала про деда: как в тот год, когда переехали в Новый Город, был конский мор, как бабка свое серебро: колты [10], и монисто, и браслеты киевской работы сканного дела – продала, и на все то Лука снаряжал ладьи до Раковора; как сам, надсаживаясь, таскал бревна на терем; как по совету деда Луки Творимир начинал торговлю с Корелой, ту, что Олекса и сейчас ведет…

– Дедушко Лука богатырь был. Никого не боялся, ни перед кем головы не клонил. И уважали его! – приговаривала Ульяния, поглаживая сына твердой суховатой рукой по светлой голове.

Затихая, силился Олекса представить себе деда – и не мог. Вспоминал большой дубовый крест на могиле…

И вечно она была седой, как помнил. Морщин только не было раньше. Эх, да и замечал разве? Мать как воздух. Пьешь его полной грудью, и думы нет, чтобы не хватило когда… Сидел Олекса, молчал, нарочно оттягивая время.

Прикидывал: к кому теперь? К брату Тимофею, серебряному весцу [11], первое дело. К тысяцкому. Это потом, тут разговор будет. К тестю Завиду этого надо завтра звать на трапезу. Отца Герасима, конечно. Улыбнулся: отец Герасим и венчал, и отпускал грехи, и еще крестил Олексу, – без него уж не обходилось ни одно семейное торжество. К куму Якову, старому другу, книгочию…

– Максим Гюрятич в Нове-городе, мать?

Улыбнулся опять, вспоминая хитрого весельчака.

– Здесь. Неделю, как и прибыл. Тебя прошал!

Этого позвать обязательно, без него пир не в пир. Страхона, замочника. Кузнеца Дмитра. Горд – как же, староста! Может и заупрямиться, придется самому поклониться. Хотя… лонись, когда погорел – сильно погорели тогда, весь Неревский конец огонь взял без утечи, по воде ходил огонь, что было на судах, и то сгорело, – кто помог? Я же! Еще и должен мне о сю пору… Придет! Станяту пошлю на коне. Да и дело есть – поди, разнюхал уже, что свейское железо везу! Значит, Дмитра… Так перебирал в уме всех, кого надо пригласить.

Мать между тем, тоже налившая себе меду ради сыновья приезда, неспешно отпивая, сказывала:

– На масляной расторговались, датские сукна все вышли у Нездилки.

Олфоромею Роготину заплатила полчетверти на десять кун, да Чупровым две гривны серебра дала с ногатой [12].

– Не дорого?

– Обещают шемаханского шелку, Домажир николи не омманывал! Корелы приезжали.

– Приезжали?

– Ну. Железо везти прошали. Я сказала: пусть обождут до тепла.

Дешевле водой-то, чем горой. Им дала полтретья – десять кун, да ржи четыре коробьи, да берковец [13] соли. Грамотку написала, не бойся.

– Кто да кто?

– Гриша да Максимец, да третий с ними, новый кто-то.

– Иголай и Мелит, должно!

– Я ихни имена, некрещеные-то, беда, все путаю.

– Добро.

Помолчали.

«Взрослый сын-то совсем, – удовлетворенно думает Ульяния. – Где только не побывал! В деда пошел, в Луку. Деловой. И в немцы ездит, и с Корелой торгует, и низовские города перевидал, почитай, все». Вот приехал, и хорошо Ульянии. Пускай так сидит, молчит, отдыхает. И ей на сердце спокойно, не болит, как давеча. Лицо-то красное, загрубело на ветру да на стуже. Устал. Ничего, в бане выпарится сейчас! Последний сын. Не думала уже, что будут, а вот народился! Кажется, никогда и мужа так не ждала, как его теперь… Все бы сидела рядом с ним, и говорить даже не нужно, все понятно и так. Теперь гостей созовет…

– Еще Якуна Вышатича пригласи, того нать! – подсказала Ульяния, угадав, о чем думает Олекса. Слишком хорошо понимали друг друга.

И еще на один вопрос, не заданный вслух, ответила погодя:

– Домашей я довольна, грех на нее жалитьце. И тебя ждала, убивалась.

Не говорит, а вижу по ней. Сейчас-то вся сияет, гляди-ко! Завид без тебя заходил раза четыре никак.

– Уже не гордитце?

– Куда! Переложил гнев на милость. Нынче: Олекса да Олекса, зять любимой да богоданной…

– Нынче сам в доле со мной. Как с Юрьевского похода поехали мы в гору, вот уж шестое лето в любимых я у его хожу!

– Сходи уж сам к Завиду, пригласи, обрадуется старик. – Ульяния рассмеялась неслышно, пояснила:

– Даве мне кота принес, подарил. Черного.

Что соболь! А бывало, в черквы встретит, не поклонитце. Сходи к старику.

Положила старые руки на столешницу. Помедлила. Вглядеться еще раз, досыта уж! Дедушка Лука помирал, говорил: «На тебя одну, Уля, дом оставляю!» А пора и устать, седьмой десяток на исходе… Поднялась:

– Ну, я пойду проведаю, баня-то готова, поди? Приготовлю тебе лопотинку переодетьце. К вечерне пойдешь?

– Пойду.

Мать вышла. Олекса еще раз осмотрелся, погладил лавку, ощутил ладонью щекотную сухость дерева. Обвел очами прочные тесаные стены, печь в изразцах, дорогие иконы, поставцы с обливной и кованой посудой, новинку, им самим привезенную, татарскую: сундук, мелко расписанный неведомым восточным хитрецом…

Сейчас забежит Домаша! Только подумал, полузакрыв глаза, – и уже забежала.

Коротко рассмеялся, встал легко, стряхнув набежавшую усталость:

– В баню пойду, припотели мы дорогой.

Глава 3