Господин Великий Новгород. Державный Плотник

– То моя душенька играе… А топерево сыми подпояску с рубахи… В ту пору как поп тебя крестил и из купели вымал, он тебя и подпоясочкою опоясал… Сымай ее… клади под леву пяту.

Снята и шелковая малиновая подпояска и положена под левую пятку…

– Сыми топерево хрест и положь под праву пяту.

Руки, казалось, совсем не слушались, когда пришлец расстегивал ворот рубахи и снимал с шеи крест на черном гайтане[39]… Но вот крест положен под правую пятку.

Неведомое пение продолжалось где-то, казалось, под землей. Явственно слышался и нежный голос, и даже слова знакомой песни о «Садко – богатом госте»:

И поехал Садко по Волхову,
А со Волхова в Ильмень-озеро,
А со Ильменя-ту во Ладожско,
А со Ладожска в Неву-реку,
А Невою-рекой в сине море…

Послышался плеск воды, а потом шепот старухи, как бы с кем-то разговаривавшей… «Ильмень, Ильмень, дай воды Волхову… Волхово, Волхово, дай воды Новугороду…»

Старуха вышла из угла, подошла к своему гостю, держа в руках красный лоскут.

– Не гляди глазами – слушай ушами и говори за мной…

И старуха завязала ему красным лоскутом глаза.

– Сказывай за мной, добрый молодец, слово по слову, как за попом перед причастьем.

И старуха начала нараспев причитать:

Встаю я, добер молодец, не крестясь,
Умываюсь, не молясь.
Из ворот выхожу —
На солнушко не гляжу,
Иду я, добер молодец, лесами-полями,
Неведомыми землями,
Где русково духу не слыхано,
Где живой души не видано,
Где петух не поет,
Ино сова глас подает, —
Под нози Христа метаю,
Суда свово пытаю…

Несчастный дрожал всем телом, повторяя эти страшные слова. Кудесничество и волхвование в то время пользовались еще такою верою, что против них бессильны были и власть, сама веровавшая кудесникам, и церковь, допускавшая возможность езды на бесах, как на лошадях, или на ковре-самолете… Давно ли преподобный Иоанн успел слетать на бесе в Иерусалим в одну ночь?..[40] Послышался стон филина…

– Слышишь?

– Слышу…

– Топерево самая пора… пытай судьбу… Спрашивай!

– Что будет с Великим Новгородом?

– Был Господин Великий Новгород – и не будет ево… Будет осударь…

– Какой государь?

– Православной.

– Так за нево стоять?

– За тово, кто осударем станет.

– А какой суд ждет Марфу?

– Осударев суд.

– А Марья будет моя?

– Коли Новгород осударев будет, ино и Марья твоя.

– А люб ли я ей?

– Ожели бы не люб, не приходила бы она ко мне пытать о тебе.

– Ноли она была у тебя?..

У вопрошающего ноги подкашивались. Он готов был упасть и силился сорвать повязку с глаз.

– Не сымай! Не сымай! – остановила его старуха.

Она сняла с жерди пучок каких-то сухих трав и бросила на тлевшие в углу уголья. Угли вспыхнули зеленым пламенем, и по пещере распространился удушливый, одуряющий запах. Затем старуха прошла в какое-то темное отверстие в углу пещеры и через минуту воротилась, но уже не одна: с нею вышла молоденькая девушка и остановилась в отдалении. Кот, увидав ее, спрыгнул с жерди, на которой все время сидел; распушив хвост, подошел к девушке и стал тереться у ее ног.

– Смотри на свою суженую – вон она! – сказала старуха и сорвала повязку с глаз своей жертвы.

Тот глянул, ахнул и как сноп повалился на землю…

Глава IV Бурное Вече

Долго, не умолкая ни на минуту, гудел вечевой колокол. Странный голос его, какой-то кричащий, подмывающий, не похожий ни на один колокольный голос любой из множества новгородских церквей и соборов разносился над Новгородом, то усиливаясь и возвышаясь в одном направлении, над одними «концами» города, то падая и стихая над другими, смотря по тому, куда уносил его порыв ветра, дувшего, казалось, то с московской, то со псковской, то с ливонской стороны…

«Вечный» звонарь, одноглазый, сухой и сморщенный старичок, которому один глаз еще в детстве отец его, тоже «вечный» звонарь, нечаянно выхлестнул веревкою, привязанною для звона к язычку вечевого колокола, без шапки, с мятущимися по ветру седыми, редкими волосенками, с восторженным умилением на старческом лице, точно священнодействуя, звонил, ни на миг не переставая, качая железный язык из стороны в сторону, колотя им об медные, сильно побитые края колокола, который вздрагивал и кричал словно от боли и которого стоны заглушал новый удар железного языка, и он опять вздрагивал и кричал – кричал как живой человек, как раненый или утопающий, а подчас как плачущая женщина. «Вечный» звонарь хорошо изучил натуру и голос своего колокола, изучал его всю жизнь и умел заставить его кричать таким голосом, какого ему хотелось, какого ожидал от него Господин Великий Новгород – тревожного, радостного, набатного или унылого.