Госпожа Бовари

Когда Эмма вошла в столовую, ее охватил теплый воздух, пропитанный смесью из аромата цветов и запахов хорошего полотна, дымящихся, душистых кушаний, трюфелей. Свечи канделябров длинными огнями отражались в серебряных крышках; в гранях затуманенного хрусталя играли и переливались бледные лучи; во всю длину стола тянулись букеты цветов, а на тарелках с широкой каймой, в складки салфеток, сложенных в виде епископских тиар, всунуты были овальные хлебцы. Красные клешни омаров свешивались с блюд; горы крупных фруктов в ажурных корзинах были переложены мохом; перепела подавались в перьях; над столом вился тонкий пар вкусной дымящейся снеди; метрдотель, в шелковых чулках, в коротких панталонах, в жабо и белом галстуке, важный, как судья, просовывал между плеч гостей блюда с разрезанными уже кушаньями и легким движением ложки переправлял на тарелку гостя выбранный им кусок. С высокой фаянсовой печки, оправленной медью, статуя женщины, закутанной в складки одежд до подбородка, недвижно глядела на залу, оживленную многолюдным собранием.

Госпожа Бовари заметила, что некоторые дамы не снимали перчаток.

Меж тем на верхнем конце стола, один среди всех этих женщин, наклонясь над полной тарелкой и подвязанный салфеткой, как ребенок, сидел и ел старик; изо рта у него капал соус. Глаза его были воспалены, а волосы заплетены в косичку, перевязанную черною лентой. То был тесть маркиза престарелый герцог де Лавердьер, бывший фаворит графа д’Артуа в эпоху охотничьих праздников в Водрейле у маркиза де Конфлан и, как говорили, бывший любовник королевы Марии-Антуанеты, после де Куаньи и раньше де Лозена. Он вел бурную жизнь, полную кутежей, дуэлей, ставок на пари, увозов женщин, спустил все состояние и перепугал всю родню. Лакей, стоя за его стулом, кричал ему в ухо названия блюд, на которые старик, бормоча, указывал пальцем; взгляд Эммы сам собою беспрестанно устремлялся на этого старика с отвисшими губами, как на нечто необычайное, почти священное. Он жил при дворе и спал в альковах королев!

В бокалы разлили ледяное шампанское. У Эммы по всему телу пробежала дрожь, когда она ощутила во рту этот холодок. Она никогда в жизни не видела гранатов и ни разу не отведала ананаса. Даже мелкий сахар казался ей здесь белее и тоньше, чем где-либо.

После обеда дамы отправились наверх в свои комнаты одеваться к балу.

Эмма принялась за свой туалет с мелочною добросовестностью актрисы перед дебютом. Она причесала волосы по указаниям парикмахера и надела свое барежевое платье, разостланное на постели. Панталоны Шарля жали на животе.

— В штрипках мне будет неудобно танцевать, — сказал он.

— Танцевать? — переспросила Эмма.

— Ну да!

— Ты с ума сошел! Над тобой будут смеяться. Пожалуйста, сиди на месте. Это даже приличнее для доктора, — прибавила она.

Шарль умолк и заходил взад и вперед по комнате, ожидая, пока Эмма оденется.

Он видел ее сзади, отраженную в зеркале, между двух зажженных канделябров. Ее темные глаза казались еще темнее. Волосы, уложенные слегка округлыми бандо над ушами, отливали синим блеском; в них, на зыбком стебельке, с поддельными росинками на листках, дрожала роза. Платье бледно-шафранового цвета было перехвачено тремя букетами роз с листьями.

Шарль подошел и поцеловал ее в плечо.

— Оставь меня, — сказала она, — ты изомнешь на мне платье.

Снизу донеслись первые звуки скрипок и тромбона. Она спустилась по лестнице, едва удерживаясь, чтобы не бежать.

Кадриль началась. Гости все прибывали. Становилось тесно. Она села у двери на скамейку.

Когда кончился контрданс, паркет освободился для мужчин, столпившихся в беседе группами, и для лакеев в ливреях, с большими подносами в руках. В ряду сидящих женщин колыхались расписные веера, букеты цветов прикрывали улыбки, флаконы с золотыми пробками мелькали в пальцах, обтянутых белою перчаткой, обозначившей форму ногтей и туго сжавшей руку у запястья. Отделки из кружев, бриллиантовые брошки, браслеты с медальонами дрожали на корсажах, сверкали на груди, звенели на обнаженных руках. Прически, гладкие на лбу и взбитые на затылке, были украшены — то в виде венков, то гроздий, то веток — незабудками, жасмином, цветами граната, колосьями и васильками. Матери барышен мирно сидели на своих местах с чопорно строгими лицами, в красных тюрбанах.

Сердце у Эммы слегка забилось, когда она стояла с кавалером, державшим ее за кончики пальцев, в ряду танцующих и ждала движения смычка, чтобы двинуться вперед. Но вскоре волнение ее исчезло; и, покачиваясь в ритм музыки, она скользила вперед, с легкими склонениями шеи. Улыбка порой трогала ее губы при нежных соло скрипки, когда другие инструменты умолкали; и слышнее был звон золотых монет, сыплющихся на зеленое сукно игорных столов; потом вдруг все снова приходило в движение, корнет-а-пистон издавал звучную ноту, ноги начинали двигаться в такт, юбки развевались и задевали, руки сближались и размыкались; одни и те же глаза то опускались под ее взором, то его искали.