Госпожа Бовари

Париж, беспредельный как океан, сверкал в ее глазах, как бы подернутый розовым туманом. Многоликая жизнь, волнующаяся в этом смятении, рисовалась, однако, ее воображению разделенною на части, расчлененною на отдельные картины. Из них Эмма видела две-три; они затмевали все остальные и одни представляли все человечество. Мир дипломатов двигался по блестящим паркетам зеркальных зал вокруг овальных столов, покрытых бархатом с золотою бахромой. Там были платья с длинными шлейфами, великие тайны, страх и тревога, скрываемые под улыбками. Следовало общество герцогинь; там все бледны; встают в четыре часа; женщины — бедные создания! — носят английские кружева на подолах юбок, а мужчины, с непризнанными талантами под суетной внешностью, замучивают лошадей на увеселительных прогулках, проводят летний сезон в Бадене и к сорока годам женятся наконец на богатых наследницах. В отдельных кабинетах ресторанов, где ужинают за полночь, смеется озаренная снопами свечей пестрая толпа актрис и писателей. Они расточительны, как короли, горят возвышенным честолюбием, отдаются фантастическим безумствам. Это — жизнь сверхчеловеческая, жизнь между небом и землей, в грозовых облаках, нечто недостижимо высокое. Остальной мир как-то затеривался, не занимал определенного места и как бы вовсе не существовал. Чем ближе были явления жизни, тем упорнее отвращалась от них мечтательная мысль. Все, что окружало Эмму непосредственно, — скучная деревня, глупые мелкие мещане, скудость убогой жизни — представлялось ей каким-то исключением, частным случаем, несчастною особенностью ее личной судьбы, между тем как за пределами этого круга расстилался на необозримое пространство безграничный мир блаженств и страстей. В своем алчном желании она смешивала наслаждения роскоши с сердечными радостями, изящные привычки — с тонкостью чувств. Разве любовь, думала она, не нуждается, подобно индийским растениям, в почве своеобразно возделанной, в необычном тепле? Вздохи при луне, долгие объятия, слезы, льющиеся на милые руки в минуту разлуки, весь жар крови и все томление страсти возможны лишь на балконах замков, где жизнь полна досугов, в будуарах с шелковыми занавесками, мягкими коврами, корзинами цветов, кроватью на возвышении, — возможны лишь среди сверкания драгоценных камней и ливрей, расшитых золотом.

Каждое утро парень с почтовой станции, нанятый чистить кобылу, стучал по коридору деревянными подошвами; блуза его была вся в дырах, а обувь надета на босу ногу. Вот грум в коротких штанах, которым ей приходилось довольствоваться! Окончив работу, он уже более не приходил в течение дня; Шарль, приехав домой, сам отводил лошадь в конюшню, снимал с нее седло и надевал недоуздок, а служанка приносила охапку соломы и, как умела, бросала ее в стойло.

Вместо Настази (которая все же уехала из Тоста, проливая потоки слез) Эмма взяла в услужение четырнадцатилетнюю девушку-сиротку с кротким лицом. Она запретила ей носить коленкоровые чепчики, научила ее говорить с господами в третьем лице, подавать стакан воды на тарелке, стучать в дверь, прежде чем войти в комнату, гладить, крахмалить, одевать барыню, — словом, хотела превратить ее в свою горничную. Новая служанка повиновалась без ропота, боясь, чтобы ее не рассчитали; а так как барыня оставляла обычно ключ в буфете, то Фелисите каждый вечер уносила с собою наверх маленький запас сахару и съедала его одна в постели, помолясь на ночь.

После обеда она иногда отправлялась через улицу поболтать с почтальонами. Барыня сидела наверху в своей комнате.

Она носила широкий халат с отворотами шалью, из-под которых видна была блузка в складочках, с тремя золотыми запонками. Поясом служил шнурок с крупными кистями, маленькие туфли гранатового цвета были украшены на подъеме густыми бантами из широких лент. Она купила себе бювар, ручку, бумаги и конвертов, хотя писать ей было некому; стирала пыль с своей этажерки, смотрелась в зеркало, брала книгу, затем, погружаясь в мечты между строк, роняла ее на колени. Ей хотелось поехать путешествовать или вернуться в свой монастырь. Одновременно она желала и умереть, и жить в Париже.

Тем временем Шарль в снег и в дождь трусил верхом по проселочным дорогам, закусывал яичницей на фермах, запускал руки в сырые простыни постелей, получал прямо в лицо волны теплой крови во время кровопусканий, слушал предсмертное хрипение, разглядывал тазы, ворошил грязное белье; но, возвращаясь домой вечером, заставал яркий огонь, накрытый стол, мягкую мебель и изящно одетую прелестную жену, обвеянную свежим ароматом, так что трудно было сказать, откуда шел этот запах и не тело ли ее пропитывало благоуханием ее рубашку.