Госпожа победа

Он знал, что не получится. И все же попробовал. И не особо удивился, когда Резун перехватил его руку и почти небрежно двинул ему локтем под ребра.

Воздух обрел консистенцию и вкус силикатного клея. В голову уперлось железное, твердое и холодное — ствол «Макарова», на что спорим?

— Твою мать, — сказал ГРУшник, — твою мать, твою мать… Что же делать… А ну, вылезай!

Резун выволок пленника из машины и, прикрываясь его телом, сделал шаг назад. Налетчики обходили машину с двух сторон. Резун отступал, пока не уперся спиной в трейлер.

— Отпусти его, — сказал один из них, со странно сидящим беретом. Берет сидел так из-за длинных волос, схваченных в пони-тейл на затылке. — Оставь его нам, садись в машину и уматывай.

— Иди на хер, — ответил Резун. Единственной гарантией его жизни был заложник.

— А если он сам нам не нужен? — как-то вкрадчиво спросил волосатый. Другой, стриженный так коротко, что можно было назвать его и бритым, осторожно лавируя между машинами, обходил сбоку. — А вдруг нам просто надо, чтобы он не попал в Москву? Положим вас обоих, и все.

ГРУшник усмехнулся. Такими обещаниями не бросаются, их сразу выполняют.

— Валяйте, — бросил Резун. — А я посмотрю.

Это не КГБ. Люди из КГБ действительно изрешетили бы их обоих здесь. Но если не КГБ — то кто?

Беляк не пробовал вырваться или напасть, он отступал, закрывая Резуна собой, так как, похоже, сообразил, что теперь они в одной лодке.

— Мужик, мы не хотим крови. Отпусти его — и мы уйдем. Попробуешь упрямиться — получишь пулю.

Хороший русский язык, но интонации не наши. ОСВАГ? Вряд ли, похоже на питерский акцент. Тогда кто?

— Ты вообще поосторожнее со своей пушкой, — продолжал волосатый. — Вот, смотрю, весь люфт на спуске выбрал — разве это дело? Ты же можешь нечаянно выстрелить человеку в голову. А если ты нечаянно выстрелишь человеку в голову, я обижусь. А когда я обижаюсь, я начинаю палить куда ни попадя.

Так, хорошо. Парни блефуют и убивать его пленника никто из их не собирается — ни волосатый говорун, отвлекающий внимание, ни молчаливый бритый убийца. Резун на всякий случай отпустил немного спусковой крючок. Если крымец нужен им живым, его смерти не простят.

И не допустят.

* * *

Что это за типы, Артема не интересовало. Но он не хотел попадать к ним в руки. Он вообще не хотел попадать ни к кому в руки.

Он был все еще слишком пьян, чтобы разобраться в ситуации. Но от людей в советской форме он не видел за последнее время ничего хорошего и испытывал к ним сильную неприязнь. Конечно, в Москву его везли не на пряники, но и нападающие казались тем самым хреном, который не слаще редьки.

Холодные струи дождя делали свое дело: он трезвел достаточно быстро, чтобы начали слушаться руки и ноги.

Ему стало весело. Отвратительное веселье человека, который понимает, что вряд ли положение может ухудшиться — хуже вроде некуда. Веселье висельника.

— Ты, стой на месте! — крикнул Резун бритому. — Или я стреляю!

— Валяй, — так же равнодушно ответил волосатый. — А мы посмотрим.

Патовая ситуация.

Резун посмотрел в глаза волосатому. Окинул мгновенным взглядом бритоголового. Тот тщательно выцеливал его голову, но не стрелял — боялся попасть в заложника.

Однако рано или поздно патлатый отвлечет его внимание, и бритый выстрелит. Капитан ГРУ Виктор Резун ужасно не хотел умирать, пройдя земную жизнь только до половины. Этот мир забит подонками, которым отлично подошла бы квартирка площадью в два квадрата, почему же он, отличный парень Володя Резун, должен занять их место? Сознание вселенской несправедливости пронзительно визжало в мозгу, мешая соображать. Еб, должен же быть какой-то выход!

И тут крымский офицер совсем сдал. Повис на Владимире мертвым грузом, обоих сразу же повело в сторону.

Мужчина весом в семьдесят пять килограммов не кажется крупным, пока его не нужно удерживать одной рукой. Резуну пришлось опуститься на колено, чтобы не потерять живой щит.

Ах ты, черт! Будь трижды проклят тот час, когда Володю осенила гениальная догадка насчет телевышки. Будь проклят тот день, когда он попал в этот Крым! Будь проклят этот человек!

— Я убью его, — безнадежно сказал Владимир. — Один шаг, и я стреляю! Бросайте оружие!

Корниловец, заваливаясь набок, выскальзывал из захвата.

— Верещагин! Верещагин, сволочь, очнись! Не смей терять сознание! Очнись, падла, застрелю!

Капли вбивали в землю. Перспектива была задернута плотным хрустящим целлофаном. Белой трещиной прошла молния — никак, Господь снимал батальные сцены с фотовспышкой. Шандарахнуло… Люблю, блядь, грозу в начале мая… В конце апреля… Нет уж, ну ее — весной…

Ах, гадство!

Привычной тяжести ножа на левом бедре не было. Боковым зрением Владимир уловил блеск клинка: Верещагин отводил руку для удара, который нельзя было парировать, от которого некуда было уклониться.