Госпожа сочинительница

Герцен написал восхищенный очерк «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова», который отчасти перелагает «Записки», а отчасти дополняет их. Причем автор был при этом так воодушевлен, что изобразил княгиню красавицей небывалой, которая даже… оказалась способна склонить к интимным шалостям Никиту Панина и тем вовлекла его в комплот. Вот порадовалась небось на небесах Катерина Романовна!

Восхищение господина Герцена понять легко: худо-бедно Катерина Романовна «обличала самодержавие», столь ненавидимое им, а значит, была средством той самой «революционной агитации», которую и начал не вовремя пробужденный декабристами Герцен. А ведь Дашкова была ярой, воинствующей поборницей крепостного права! И преимущества его она весьма убедительно отстаивала во время своего вояжа по просвещенной Европе. Но поскольку сие «не вписывалось в формат» образа, Александр Иванович предпочел об этом вовсе не знать. Зато он восторгался теми задачами, которые ставила перед собой Дашкова: не «сохранить для потомства», «воскресить», «воссоздать» эпизоды своей удивительной жизни, а показать, как «опасно плыть на одном корабле с „великими мира сего“» … «Придворная атмосфера душит развитие самых энергических натур» — таков ее вывод, подчеркивал он.

Ее ли?.. Или «Записки» являются созданием не только пылкой, самообольщенной и самовлюбленной княгини, а также двух ирланских кузин, но к нему еще и острослов да памфлетист Александр Иванович Герцен «руку приложил»?

Темна вода во облацех творчества. Кто автор «Слова о полку Игореве»? Кто автор «Mon histoire» княгини Дашковой?

А впрочем, какая разница? Литература (как и всякий продукт всякого творческого процесса) — реальность субъективная, а посему сойдемся на том, что и «Записки» достопочтенной княгини, и сия новелла — не более чем «идеал фантазии».

Или неидеал. Но это уж на усмотрение снисходительного читателя…

Костер неистовой любви (Марина Цветаева)

Как-то раз, туманным ноябрьским вечером 1924 года, на Карловом мосту, что над рекой Влтавой в Праге, стояла, низко перегнувшись через перила, какая-то женщина и смотрела на воду. В этот поздний, очень поздний час больше ни одного человека не оказалось ни на мосту, ни на набережной, и некому было или удивиться: «Что она там высматривает, ведь ничего не видно!» — или встревожиться: «Не задумала ли недоброе?»

На эту женщину смотрел лишь каменный всадник по имени рыцарь Брунсвик. Его статуя находилась не на самом мосту, а ниже у реки, однако он часто видел здесь эту женщину. Он ей нравился, и знаменитый пражский рыцарь знал это (если статуи, конечно, могут что-то знать). Она смотрела в его суровое и задумчивое каменное лицо с дружеской улыбкой и что-то тихонько шептала. Однажды она пришла с каким-то мужчиной и показывала ему Брунсвика, словно знакомила со своим другом. И сказала:

— Я люблю его. Он очень похож на меня!

Мужчина рассмеялся. А рыцарь, пожалуй, обиделся бы — если бы каменные статуи могли обижаться. Ну что за глупости, как он мог быть на нее похож?!

На ее узких губах, которые беспрестанно шевелились (женщина была говорлива), лежала легкая усмешка. У нее был отрешенный взгляд, но иногда он менялся, становился цепким, вдумчивым — если тот, с кем она шла, оказывался достоен всматривания и сочувствия.

У нее были стриженые темно-русые волосы и короткая челка на лбу. Руки — сильные, с широкими ладонями, с пальцами, на которых виднелись следы чернил и желтизна от табака. Да, она много курила, каким-то непостижимым образом выдыхая через ноздри слоистые голубоватые дымные кольца. На руках женщина носила массивные серебряные кольца и браслеты, которые начинали тревожно позвякивать, когда она доставала папиросу, вставляла ее в деревянный мундштук… Она была тонка, невелика ростом и одета так небрежно, как одеваются женщины либо с недостатком средств, либо те, которые думают, что внешность не имеет никакого значения, а гораздо важнее совсем иное…

Эта женщина думала именно так. К тому же она и в самом деле была бедна.

Прошлой осенью рыцарь видел ее особенно часто. Тогда она приходила тоже поздним-поздним вечером, когда набережные пустели, и вот так же перевешивалась через перила Карлова моста. И непонятно было, хочет ли она рассмотреть что-то внизу или набирается решимости кинуться с моста.

Тогда… тогда, ровно год назад, она пыталась рассмотреть, как выглядит вода, в которую ей так хочется броситься. Но было страшно сделать это. И она шептала, молила, напряженно вглядываясь в шевеленье темных волн:

— Вода, поднимись, возьми меня!

Потом переставала шептать и глядела вниз еще напряженней: не услышала ли вода? Не поднимается ли?

Вода то ли не слышала, то ли не хотела отзываться. Тогда женщина начинала молить снова и снова, громче и громче, однако Влтава не отвечала, медленно струила дальше свои темные, закованные в камень воды.

Может быть, Влтава не понимала чужого языка? Ведь эта женщина была не чешка, а русская.