Госпожа сочинительница

Евдокия же Петровна после гибели Андрея Карамзина навсегда затворила свое сердце для любви, хотя молва приписывала ей какие-то романы и романчики. Это была не более чем светская игра: все же графиня была слишком женщина, чтобы надеть не только на свои прелестные ножки, но и на весь свой образ пресловутый «синий чулок». Хотя и в самом деле литературная жизнь теперь занимала ее гораздо больше, чем жизнь сердца. Она писала стихи, она вступала в политическую полемику то с «западниками», то со славянофилами, она обличала современное общество (а как же иначе?), ссорилась с демократами, которые шпыняли ее, ретроградку этакую, как могли… Она, как и положено пожившей женщине, все больше недостатков находила у молодого поколения…

Я разошлася с новым поколеньем.
Прочь от него идет стезя моя.
Понятьями, душой и убежденьем.
Принадлежу другому миру я.
Иных богов я чту и призываю.
И говорю иным я языком;
Я им чужда, смешна, — я это знаю.
Но не смущаюсь перед их судом…
Сном братьев и друзей моих далеко —
Он опочил, окончив жизнь свою.
Немудрено, что жрицей одинокой.
У алтаря пустого я стою!

И в самом деле — алтарь ее жизни был теперь пуст. Не зря же блестящая графиня Евдокия Ростопчина записала однажды в своем дневнике: «Меня немного понимали, немного уважали и, если можно, немного любили…»

Ее так немного, так мало, так недолго любил Андрей Карамзин! А ведь только его любви она и желала всю жизнь, только это и грезилось ей в снах. Сны эти не сбылись, обманули — остальное было ей совершенно неинтересно, неважно, не нужно, об остальном не стоило сожалеть… Не стоит и нам о нем вспоминать.

Идеал фантазии (Екатерина Дашкова)

— Барыня! Пробудитесь!

Катерина Романовна, не открывая глаз, а, напротив, зажмурившись покрепче, высунула ногу из-под стеганого одеяла и пнула туда, откуда доносился докучливый голос.

Послышалось ойканье, и она поняла, что угодила прямо в цель. Чудесно! Можно еще поспать.

Однако голос не унялся, только сделался плаксивым:

— Не гневайтесь, откройте глазоньки, ради Христа! Сами ж велели будить вас, коли от государыни пришлют!

— Что?!

Княгина Дашкова резко села и зажмурилась теперь от света, бившего в окно.

Позвольте, какой свет? Откуда свет? Когда она ложилась, бледно брезжила белая ночь! А теперь что — утро?! И, судя по всему, позднее утро?!

Она схватила подушку и запустила в босую, заспанную девку, переминавшуюся с ноги на ногу:

— Ты меня почему не разбудила чуть свет? Запорю! Продам с торгов!

— Так не было велено! — в голос взвыла та. — Вы сказывали — коли от портного либо от императрицы приедут, будить тогда. А про чуть свет и слова говорено не было!

Катерина Романовна швырнула в девку вторую подушку и проворно сбросила с постели свое низенькое, плотное тельце.

— Слезы утри! Воды подай — умыться! Принес ли портной платье мужское?

— Никто ничего не принес, — размазав по лицу слезы, обиженно пробубнила девка. — Ни мужеского платья, ни дамского. — И брякнула на столик малую лохань с водой, конечно, расплескав ее.

Однако княгиня, которая в любое другое время не поскупилась бы на оплеуху неряхе, на сей раз этого словно и не заметила.

— К-каналья! — простонала Катерина Романовна, хватаясь за голову, на которой торчали две жиденькие косицы, заплетенные на ночь. — Ах, каков же каналья этот портной!

И в самом деле — другого слова не подберешь! Еще две недели назад Катерина Романовна заказала мужской костюм, который мог ей понадобиться со дня на день. Вот-вот должны были грянуть великие события, и прозорливая умница княгиня Дашкова понимала: во время их всякое может статься. Небось и верхи придется скакать, и ночевать где придется. С корсетами да нижними юбками намаешься! Нет, без мужского платья никак нельзя!

Ну что ж, явился портной, произвел обмеры, намалевал будущий костюм на бумажной четвертушке: вот этак будет в талии, рукава таковы, на панталонах пуговки, а на камзол полагается шарф, получил одобрение княгини и задаток за шитье — и удалился.