Гость

Могила матери была засыпана палой листвой, заросла сухой полынью. Из нее виднелся розовый камень с простым дубовым крестом. На камне он прочитал родное имя – Веронова Лариса Семеновна – и задохнулся от горькой сладости. Он сгреб руками листья, обнажив холмик. Там, в глубине, лежали легкие кости той, что его родила, кормила грудью, носила в сад с цветущим жасмином, читала чудесные сказки, растила, лелеяла, дарила красоту и любовь.

«Мама, что случилось со мной? Мама, спаси меня, милая!»

Сыпал дождь. На соседней могиле краснели красные матерчатые цветы. Веронов взывал к могиле. Но ответа не было. Мокрая земля безмолвствовала. Мать не откликалась.

«Мама, это я, твой сын! Мне плохо! Выйди ко мне!»

Могила молчала. Была пустой. Мать ушла из могилы. Не хотела встречаться с сыном.

«Мамочка, прости меня! Я грешник, чудовищный грешник! Я погибаю! Спаси!»

Могила безмолвствовала. Все кладбище было заставлено железными клетками. Было зоопарком. Но из клетки мать убежала сквозь березы в седые поля. Она убегала от него под дождем, не желая встречаться.

Веронов испытал злое удушье, ненависть к железным решеткам, жутким цветам, к матери, которая родила его на муку, на чудовищные злодеяния, и теперь не хотела ему помочь, убегала в поля.

«Ты этого хотела? Ты меня таким родила? Ты этому рада?»

Веронов смеялся, смотрел на жуткий красный цветок и мочился на могилу матери.

Он мчался вслепую, словно хотел укрыться от кого-то, кто настигал его в серых предзимних лесах.

Машина запрыгала на разбитом асфальте, остановилась перед оранжевым самосвалом, преградившем дорогу. Едва не ударив самосвал, Веронов встал, вышел из машины. Впереди громоздились какие-то оранжевые конструкции, что-то урчало, валил дым. Отъезжали два самосвала с кузовами в потеках. Несколько рабочих с азиатскими лицами в оранжевых жилетах стояли с лопатами. Из конструкций валил дым. Что-то варилось, чавкало.

Веронов приблизился. Чувствовал, что кто-то его зовет, туда, в перекрестье железных ферм, к закопченным чашам, к шумящему огню.

Он миновал рабочих, которые на него оглянулись и стали рассматривать дорогую подкатившую машину. Веронов приблизился к урчащему сооружению, увидел лестницу, ведущую вверх. Стал медленно по ней подниматься. Пахло гудроном, варом. В огромном котле что-то булькало. Он видел черное блестящее варево, в котором медленно взбухал пузырь, выпучивался и лопался, словно открывался глаз. Веронов смотрел на кипящий вар, и кто-то властный, необоримо желанный, звал его в эту темную глубину.

Рабочие снизу кричали ему. Он не слышал. Перед ним раскрывалась темная бездна, и в ней, желанной, необоримой, сверкал, приближался черный бриллиант. Тот, что сулил ему великое освобожденье от мук, вечное блаженство.

Веронов вздохнул и бросился в раскаленное варево, которое поглотило его.

Рабочие в оранжевых робах карабкались на лестницу. Смотрели в котел, где медленно наливался и лопался очередной блестящий пузырь.

А к вечеру замело, задуло, понесло в поля летучую пургу. Убелило травы, запорошило дороги, накрыло белым все деревни, проселки, березы с вороньими гнездами. Россия, молчаливая, бесконечная, легла в снегах, укрывших под собой все горести, все ожидания, все русские мечтания. Стало бело и чисто. К ночи ударил мороз. Небо открылось, стало звездно, тихо и бесконечно прекрасно.

В саду умолкли певчие дрозды.
Соцветья звезд над крышами повисли.
Деревня спит. Две синие звезды
Несет зима на белом коромысле.