Гость

С Вадей они дружили до сих пор. Побродив еще изрядно по миру, сменив добрый десяток профессий, создав и оставив несколько семей, пять лет назад тот вдруг принял послушание и поселился в монастыре, затерянном в северной глуши то ли Архангельской, то ли какой-то другой отдаленной губернии под именем отца Серафима. Впрочем, изредка они писали друг другу, и он далее собирался съездить в тот затерянный край.

Муся была еще жива, врачи констатировали у нее лишь некоторые отклонения от нормальной психики, но для него было очевидно: она совершенно безнадежно помешалась той ночью и жила теперь в каком-то своем странном не ведомом никому мире, плохо представляя, что происходит в мире настоящем и почему она до сих пор все еще в нем пребывает.

Спустя несколько дней после того, как все кончилось, они с Вадей понесли оставшуюся часть суммы его загадочному приятелю. Встреча была назначена на Чистых прудах. Шел дождь, они сидели в маленькой индийской кофейне, прилепившейся у самой воды, и без всякого удовольствия глотали горячую, вязкую, странно пахнущую жидкость, которую здесь называли настоящим индийским кофе. Они были так опустошены событиями последних дней, что не пытались даже говорить друг с другом, тупо уставившись на серую, подернутую рябью дождя поверхность пруда, и не сразу заметили нового посетителя, который, впрочем, ничем не привлекал к себе внимания, тихо усевшись за самый отдаленный столик.

Вадя, заметив его через несколько минут, повернулся, сделал приглашающий жест рукой, однако человек не двинулся с места.

– Я, наверное, подойду… – как-то неуверенно то ли спросил, то ли сказал Вадя.

Он только кивнул в ответ. В кофейне было довольно темно – лица человека за дальним столиком было почти не видно, угадывался лишь некий контур.

Вадя вернулся через несколько минут, сказал, виновато как-то отводя глаза:

– Понимаешь, старик, он не хочет лишних свидетелей. Да и тебе в общем-то оно не надо. Правда?

Он снова кивнул, молча передал приятелю пластиковый пакет с деньгами, снова уставился на унылую водную гладь. Когда через несколько минут за спиной раздались характерные, слегка шаркающие Вадины шаги, он вдруг неожиданно даже для себя резко обернулся – и почти в упор встретился взглядом с человеком из-за соседнего столика – сейчас тот был уже в дверях кофейни. Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом их разделила стеклянная дверь, расписанная замысловатым индийским орнаментом, и серая пелена дождя за ней.

Спустя целую вечность промозглым октябрьским вечером эти глаза снова внимательно смотрели на него.

Правда, теперь у него была хорошая возможность рассмотреть их обладателя – известного журналиста Петра Лазаревича.

Близилось утро. Стрелки каминных часов отмерили уже почти пять – после полуночи, и, стало быть, через два – два с половиной часа за окнами дома забрезжит тусклый осенний рассвет. В это, однако, верилось меньше всего – легче было представить, что утро не наступит никогда, никогда не кончится ненастье, и все они никогда не покинут этот дом, и вечно будет полыхать пламя в камине, и никогда не оплавятся до основания стройные свечи в старинных канделябрах.

И было понятно, кто распорядился таким фантастически странным и страшным даже образом, – тот, кто уже третьи сутки распоряжался всем этим безумством стихии за окнами, кто решил нарушить самый древний и самый главный ритуал на этой планете, определяющий смену ночи – днем и зимы – весною. И ему, казалось, это почти удалось.

Пять часов – немалый срок праздного человеческого общения – людям в гостиной не о чем было уже говорить – все молчали, и молчание, как ни странно, не было тягостным, тишина сейчас была нужна всем.

Незваный гость покинул их около часа назад – к тому времени уже готова была парная, и, получив от хозяйки дома пушистый махровый халат, банные тапочки и пару полотенец, он отправился выпаривать простуду. Болезнь и впрямь одолевала его все заметнее, однако настроение Лазаревича оставалось прекрасным – он беспрестанно шутил, рассказал дюжину забавных историй из собственной жизни и жизни хорошо известных людей, а некоторые едкие реплики хозяев, не обижаясь, парировал, легко превращая в шутки.

Его уход был воспринят с облегчением, хотя никто не демонстрировал этого явно. С тех пор они преимущественно молчали, изредка лишь перебрасываясь случайными репликами, – тишина нужна была сейчас им всем, но время, хотя в это трудно было поверить, все-таки двигалось вперед – он вот-вот должен был вернуться.

– Он там не залечился насмерть? – вяло поинтересовался маэстро, прерывая молчание. Из всех присутствующих он наиболее терпимо относился к Лазаревичу. Разумеется, о симпатии здесь говорить не приходилось, скорее, это было слегка презрительное безразличие, отстраненное безразличие гения. Маэстро не играл в гения, чуждого всему мирскому, но некоторые особенности поведения, свойственные, как думает большинство людей, личностям гениальным, были ему присущи.