Государева крестница

Так по государеву слову и вышло. Спустя полвека Никита Михайлов сын Фрязин был уже хорошо известен московским служивым людям как один из лучших оружейного дела мастеров, нередко исполнявший заказы для царского двора. По отцовскому примеру он, испросивши на то государева соизволения, побывал в чужих краях — недолго, но с пользой. До Медиолана, где учился отец, не доехал, но в немецких землях и королевстве французском кое-чему поучился, присовокупив увиденное к унаследованному таланту. Фрязинские самострелы с особым устройством взвода пробивали дубовую доску такой толщины, что не всякая и пищаль возьмёт, а сработанные им колесцовые замки к пистолям и фузеям были безотказны в любую погоду. Грозный для других, царь Иоанн Васильевич был неизменно милостив к своему розмыслу[4] — особенно после Казанского похода, где Никита ладил к пушечным станкам новые винтовые упоры, много ускорявшие наводку и делавшие её более точной. Да и раньше того не бывал мастер обойдён государевой милостью.

В тот год, как Иоанн Васильевич, присовокупивши к великокняжеским и прочим титулам первый и самоглавнейший — царь всея Руси, — взял в жёны юную Захарьину и пол-Москвы сгорело от великих пожаров, радость пополам с бедою пришла и в дом Фрязиных: декабрём, едва успели снова отстроиться на пепелище, родилась у них третья дочь (первые две не выжили), а хозяйку Господь прибрал. Случилось это под самое Рождество, а в канун поминовения мученицы Анастасии Узорешительницы надо было Никите отнести готовую работу — ларец с хитрым запором, заказанный государем в подарок царице к её тезоименитству. Пощёлкав малым, в полмизинца, ключиком и с удовольствием послушав тонкий, отчётистый звон пружинок, молодой царь светло поглядел на мастера:

— Спаси Бог, Никитушка, снова ты нам угодил. А сам-то чего невесел?

— Горе у меня, великий государь. Радоваться бы — дочку Бог послал, дак... хозяйка приказала долго жить...

— Родами, што ль, померла?

Никита только покивал, не в силах ответить, с трудом вымолвил:

— Вишь, как оно получилось — завтра и похороны у меня, и крестины...

— Завтра, говоришь?

— Так, великий государь. Осьмой день потому. Поп молвил: не окрестишь на осьмой день, жди сорокового. Оно б и можно, да боязно — а ну как помрёт дитё некрещёным...

— Завтра... Анастасией, выходит, нарекут?

— Должно, так... Дозволь, великий государь, пойду я!

— Погоди, успеешь. — Царь помолчал, концом трости коснулся Михайлова плеча. — Ты, это... о крестинах не хлопочи. Не до них тебе сейчас, без тебя дочь окрестим. Зря, што ль, выпало ей быть с моей голубицей тёзкою. Я мамку пришлю, она и обратно привезёт. Кормилицу приискал ли?

— Есть кормилица...

— То добро. Сильвестр окрестит, а я буду восприемником. Чего глаза-то выпучил?

Никита бухнулся царю в ноги:

— Помилуй, великий государь, за что мне, худородному, честь эдакая!

— Оно и добро, что худородный, мало мне родовитых? Кругом эти боярские выблядки, аспиды ненасытные, мучители... Ты знаешь ли, как они меня малолетнего — великого князя! — голодом морили? Как Шуйские-тати казну грабили?! Князь Иван при мне на отцову постель ноги клал, пёсий сын!! Ты...

Царь задохнулся, хватаясь за шитый жемчугом ворот, юношеское лицо его исказилось, в углах губ показалась пена. Никита смотрел на него, не смея ни приблизиться, ни сказать слова в утешение, — ему было страшно. Опомнится великий государь — что подумает? Перед кем обиды свои раскрывал, самым больным, сокровенным делился? Ох, быть беде.

Иоанн, впрочем, пришёл в себя, успокоился, стал жадно пить из серебряного ковша, проливая на рубаху.

— Ступай, ладно, — махнул он рукой. — Плату в приказе выдадут, велю, чтоб не медлили. А мамку пришлю, как сказал...

Никита, возвращаясь из кремля, не знал, что и думать, чего желать — чтобы и в самом деле стала дочка царёвой крестницей или чтобы опомнился государь, забыл о несуразной своей прихоти ...

Ан нет же, не забыл! Назавтра, вернувшись с погоста, Никита нашёл младенца уже дома; кормилица Онуфревна с трепетом показала ему свивальник тончайшего полотна, в котором привезли новокрещёную, и подарки — веницейский дукат «на счастье» и золотой же нательный крестик. Никита не удержался от мысли, что кум мог бы оказаться и пощедрее.

— Неприметно возили? — спросил он хмуро.

— Неприметно, батюшка, — успокоила Онуфревна. — Возок крытый, простой, никто и не сказал бы откудова...

— И ладно. Ты, того, чтоб ни слова живой душе, поняла?

Он и впрямь боялся, чтобы не узнал кто из соседей, где — и кем! — крещена его Настя. Одни не поверят, подумают — похвальбы ради выдумал невесть что; а поверят, так и того хуже — завидовать станут, а нету у человека хуже врага, нежели завистник. Даже если ты сроду ему никакого зла не делал.