Государи московские. Книги 6-9

Фотий тотчас велел все оставите в наличии ценности снести в Успенский собор и вручить Патрикию. Федоров, доселе немой, устало-спокойный, подсказал тут: «В затвор бы ево!» – но Фотий отмотнул головою, подумал: «Куда ему, от твоего дома не отбежит!» Все потом ему вспоминалось сказанное Федоровым, по присловью: «Если бы да кабы». Задним умом не один русский человек крепок!

В загородное поместье, выстроенное еще Киприаном в Сенеге, на Святом озере, где покойный митрополит и церковь поставил Преображения Господня, Фотий сперва токмо заглянул. Но так тянулись сердцу заколдованная тишина тамошних лесов, вобравшие всю ясноту вечернего неба озера, густота нетронутого бора, из которого прямо встречу Фотию вышел большой, северный, горбатый олень – лось. Постоял, хрюкнул и, величественно поведя лопатами рогов, исчез в частолесьи. Понравилась и неложная радость крестьянской семьи, что следила за владычным теремом, и радостные причитания женки, и медленная улыбка мужика, могутного, едва не до глаз заросшего русою бородою, и молочка испил парного Фотий, поднесенного от души, и готовную чистоту хором отметил с легким удивлением:

– А как же, ждали! – все так же радостно возразила женка. – Слыхом слыхали, небось, что едешь, батюшко! И вытопили, и полы вымыли, и каку тут сряду[172], постельное да, выносили сушить на свежий-то дух! Иное ить и залежало, и затлело, – долгонько дожидали тебя!

Ключник и тут «приложил руку» – свел двух коров, забирал столовое серебро, сряду. Все это, вместе с коровами, Фотий приказал вернуть в тот же день, и ключник, все еще гадавший о своей участи (а вдруг да пронесет!), поспешил восполнить украденное из своих личных запасов.

Фотий опять заезжал сюда. И ему еще больше все легло к сердцу, особенно после мерзкой возни с владимирским ворьем. Сверял грамоты, отворял погреба и бертьяницы, посылал Федорова пересчитывать владычный, зело поредевший скот, выяснив, что и кони попроданы, и села захвачены невесть кем, что и наместник Щека тут «руку приложил», и клирошане знатно попользовались митрополичьим добром. Вся эта докука не давала перейти к главному: к духовному и молитвенному вразумлению братии монастыря и местных сельских иереев, иных едва разумеющих грамоте, к воспитанию в малых сих высокого духа по слову Спасителя: «Вы есте соль Земли, и ежели соль не солона будет…» Мирское мешало внедрению духовного, и Фотий обдумывал уже сотворить окружное владычное послание ко всем иереям Владимирской земли, сотворить собор епископов – с чего, собственно, надо было начать! И многое надо бы сделать, до чего у него все еще не дошли руки.

Вечером этого дня, второго июля, отслужив вечерню, Фотий в легком открытом возке-коробе, плетенном из лыка, отправился к себе, в Сенежскую волость, на Святое озеро, заранее предвкушая тамошние покой и уют. Смеркалось, но ночь тут была не темная, южная, когда небо черным колпаком накрывает землю, а какая-то иная, прозрачная, что ли, вся из шорохов и потаенных светов. Дерева стояли, повитые туманом, и тонкий комариный звон один нарушал ясную, разлитую прощальным приветом гаснущего неба, тишину. С ним было всего двое спутников: священноинок Пахомий, болгарин, приехавший, как и Патрикий, вместе с ним, да Федоров, с которым, невзирая на его постоянную угрюмость, Фотий уже сдружился и не отпускал его от себя. Владычный даньщик с одним из своих кметей скакали верхом где-то там, напереди, откуда временем доносило глухой топот копыт коней по лесной дороге. А так – только тарахтел, покачиваясь, возок, ровно бежали кони, и Фотий, отгоняя сорванною веткой настырное комарье, внимал тишине лесной пустыни, запахам леса, вечерней свежести, которую временем перебивали струи дневного тепла, задержавшиеся в чащобе темных боров.

– Благодать! – вымолвил Фотий, припомнивши круглое русское слово, и Пахомий молча склонил голову, соглашаясь с владыкой. Ухнуло, мало не испугавши коней, и с тяжким хлопаньем крыльев промчалась над головою большая ночная птица, и разом смолкла, еще более означив тишину. А уже вскоре запоказывались изба и владычные хоромы, выплыла из тумана церковка, срубленная в обло, с крутыми свесами двускатной кровли и трогательно протянувшейся в ночное небо крохотною чешуйчатой главкой на тонкой шейке, схожая с круглым, едва заостренным кверху грибом. Причуды русских древоделей не переставали изумлять Фотия, привыкшего к окатистым главам каменных храмов Константинополя. Замычала, словно приветствуя его, корова, затявкала собака – приехали!