Государи московские. Книги 6-9

– Князь ведает? – вопросил Фотий и понял, что вопросил зря. Князю повестить должен был он. Сам. И решив так, Фотий сразу помыслил о духовной подопечной своей – великой княгине Софье, Витовтовой дочери. Князь, – и княгиня тоже! – должны стоять на страже истинного православия, навычаев вселенской церкви Христовой, от которой нагло отступили католики, сотворив Папу едва ли не наместником Бога на земле. Уже и англяне высказываются против власти пап, которых нынче уже целых три, и все которуют друг с другом. Уже и в чехах идут споры о том, достойно ли причащать мирян одною просфорою, телом, но не кровью Христовой… А тут, в Литве, католики, нагло попирая все прежние соглашения, стремятся уничтожить истинную церковь Христову!

Скользом прошло сожаление о том, что в Московии нет высших школ, где готовили бы грамотных иерархов церковных, таких, как в Париже, в Болонье, даже в Чехии, в Праге, и от того – умаление веры и ересь стригольническая от того же!

– Ты ступай! – обратил Фотий хмурый и какой-то растерянный лик к Федорову. – Ступай… Вот тебе! – с запозданием вспомнив о том, протянул даньщику кошель с серебром. Тот принял, не чванясь. Дорога была трудна, дважды едва головы не потерял в путях. Выручили сметка и дорожные доброхоты. Грамоту достал виленский православный архимандрит, тоже рисковавший головою, хотя о соглашении ведали все, и решения литовского князя и польского короля уже стали законом в великом княжестве Литовском. Витовт, по слухам, уже собирал епископов, мысля поставить своего митрополита на Литву.

«Надо ехать в Царьград, надо говорить со святейшим патриархом!» – думал меж тем Фотий. И сколько же подымется против него воплей, доносов, клевет! И от вдовых священников, отрешаемых от служб, и от привыкших к безделью синклитиков, и от землевладельцев, не желающих отдавать захваченное ими церковное имущество! Клеветники бежали в Чернигов, оттуда в Киев, добавляя Витовту куража и уверенности.

Сейчас Фотий опять почувствовал себя греком, инородцем и чужаком в этой стране, которую вчера еще почитал родной, второю родиной, и внутренне страшил предстоящего разговора с Василием: «Ведаю!» – скажет тот и… И ничего не сделает? А что он может содеять противу тестя?

– Ведаю! – сказал Василий Дмитрич, опуская грамоту на колени и глядя в лицо своему митрополиту обрезанным взором. – Но не ведаю, что вершить! Давеча князь Ярослав Владимирович отъехал в Литву! – повестил без выражения, как о грозе или снегопаде.

Сын Владимира Андреича волен был выбирать себе князя и сам Василий то и дело принимал литвинов в службу… Но когда отъезжают свои, бросая поместья и земли, места в Думе государевой, честь и почет… Так ли плохо стало на Москве? Или он, князь, не умеет привлечь и удоволить верных слуг? От отца не бежали! Впрочем, – кроме Ивана Вельяминова…

О поезде в Царьград решилось безо спору. Князь давал и провожатых, и снедь, и справу.

Иван Никитич готовил возы, завертки, гужи, упряжь, перековывал коней – единый дух паленого конского копыта после преследовал его даже за едой, – но кони были осмотрены, перекованы все. Готовилась справа, увязывались в торока дорогие церковные сосуды и облачения из византийского аксамита шелков и рытого бархата. До самого последнего мига не ведал Федоров, что владыка, вызвавший его к себе в верхний покой, не прикажет, как мог бы, нет, а именно попросит с незнакомо-беззащитным выражением обычно строгого лица: «Поедешь со мной? – и домолвил: – Я не приказываю, прошу! Нынче…»

– Ведаю! – прервал его Иван Никитич, и тоже не домолвил: оба подумали враз о Витовте.

Отправились в путь раннею весной еще непротаявшими дорогами, и уже миновали Брянск, и приближались к Чернигову, когда совершилась вся эта пакость. По наказу Витовта, – и ведь даже сам не явился великий литовский князь! – их окружила вооруженная толпа, и не литвинов, своих же, русичей! Отвертывая рожи – все же стыдновато было заворачивать поезд самого владыки, – велели от имени Витовта ехать назад, и тут же, в драку, начали незастенчиво грабить владычный обоз.

– Стервь! – кричал Иван, получив увесистый удар по скуле, от которого, чуял, начал заплывать правый глаз. – Кого грабите! Русичи, мать вашу! Католикам служите! Немцам! На самого владыку руку вздынули! На самого! Попомните, мужики, не на этом, так на том свете мало вам не будет!

– На том свете и поглядим! – усмехаясь, отвечал бритоголовый хохол с казацким чубом и серьгой в ухе. – Приказано, дак! Я свою службу сполняю, ты – свою!

– А Русь?

– Што Русь, – несколько смутясь, отвечал тот, потроша жилистыми руками возы. – Мы своего батьку поставим, и вся недолга! Ваш-то заворовалси больно! Из Киева, вишь, и серебро и золото на Москву переволок! Кормим вас, владимирцев, мать вашу! – он бессовестным, белым, бешеным взглядом глянул на Ивана, и Федоров, обезоруженный, отступил, понял, что тут ни стыда, ни разумения нет и не было. Дорвались!