Государи московские. Книги 6-9

Прежний старый священник читал отходную. Похоронить обоих удалось не в общей скудельнице, а на кладбище Богоявленского монастыря, среди монашеских могил: честь, которой добился Сергей у самого митрополита Фотия.

После тризны, на которую явилось несколько ближайших сотоварищей Ивана Никитича Федорова, – пили, небрегая заразой, поминали усопшего, поминали походы, лихие сшибки, хвалили неложно мужество и талан покойного, наконец, разошлись, кланяясь друг другу. Лобызаться остерегались по нынешней злой поре. После похорон и поминок собрались своею семьей. Переваливший на пятый десяток, поседелый с висков (таким бы выглядел Семен, доживи до иньших лет) Алексей Семеныч: княжой муж, воин, вдовец, жена и дети умерли в самом начале мора. Сергей Иваныч, последний из Федоровых, в монашеском подряснике своем, раз и навсегда избравший для себя стезю духовную, тридцатилетний инок, почти монах. Пожилой, близко к семидесяти, узкобородый и строгий, уже почти совсем седой Лутоня, глава полуразоренного крестьянского гнезда, с внуком Прохором, красивым мужиком за двадцать летов. Да еще двенадцатилетний отрок Филя, или Збыслав, татарчонок, которому Иван перед смертью успел выправить духовную грамоту на деревню и отцов терем в Кремнике.

Теперь четверо сидели за столом, Мотя с девкою подавала то и другое, а старый Гаврило, приглашенный тоже к совету, сидел и молчал, понимая, что не его холопье дело судить наследственные дела, и только отвечивал, разъясняя иное из Островских забот, что ведал лучше всех, председящих за столом.

Спор, не спор, скорей, обсуждение велось о том, продавать ли им Островое, и ежели оставлять, то что делать с деревнею? Даньщицкие дела покойного Ивана Сергей обещал пока взять на себя. Не так, как убитый на Двине Иван, но отцово хозяйство ведал-таки изрядно, и надеялся, пока не подберут нового даньщика, справиться самому с родителевой докукой.

– Ежели Островое продать, – говорит, наконец, разлепляя губы, Лутоня. Он, хоть и крестьянин, – старший за столом, и его, как старшего родича, слушают. – Оскорбим и Иванову память, и Натальи Никитишны! Я бы и тую деревню, в Селецкой волости, не отдавал! Помню, как приволокся туда, едва живой, и Наталья Никитишна меня приветила!

– Сколь там, четыре двора? – вопрошает Алексей.

– Шесть! – отвечает Сергей. – Деряба Косой сынов выделил. Топорами дрались! Кажному по дому поставил, теперь в гости друг ко другу ходят! Ну, и Островое…

– Земля там хороша! – подает голос Гаврило. – Такова земля, сам бы ел!

– Островое кидать не след! – заключает Лутоня и добавляет тотчас: – Татарчонок подрастет, ему и будет, коли уж никого из Федоровых не осталось!

У татарчонка глаза сверкают: деревня! Большая! Богатая! И – ему!

Начинают обсуждать, что осталось от Любавина добра, от ее второго мужа, что пошло было покойному Якову.

– Хозяйственный мужик был, второй Любавин муж, ничего не скажешь!

– Твоя, Алексей, – заключает Лутоня, прихлопнув ладонью. – Твоя деревня и по праву, и по грамоте, а што там не уряжено, пущай Сергей на себя возьмет, Фотий, мабудь, ему не откажет!

Так постепенно расходится по новым владельцам добро. После того отворяют скрыни. Сергей молча, строго, достает кошель с серебром, кладет перед Гаврилою: «Тебе теперь дом сторожить! – присовокупляет. – И Лутоня наедет, примай! Ну, а похочешь в монастырь когда, по старости, – вот те и вклад готовый!»

Гаврило всхлипывает, неловко, кулаком утирает глаза: «Спаси Христос, господа мужики!» – отвечает.

– А вот и вольная тебе! – продолжает Сергей, разбирая грамоты в коробьи. – Теперя ты вольный муж!

Все смеются, поталкивают друг друга, неловко обнимают плачущего Гаврилу.

Начинают делить цаты, порты и узорочье. И тут заминка – прямому наследнику Сергею не надобно многое из отцовых богатств. Тогда все взгляды устремляются на татарчонка. Ему рассказывают, как попали Федоровым княжеские невесомые золотые серьги с капельками бирюзы тверской княжны, влюбленной в ихнего прапрадеда. Он верит и не верит, глядя на крохотное сокровище, овеянное родовою легендой. Что-то вручают Алексею, и он машет рукою: довольно, мол.

– Для будущей жены! – поясняет Мотя, живо разобравшаяся в нарядах, цатах, очельях и повойниках, саженных жемчугами и шитых серебром и золотом. Коробью вручают самой Моте: – Забаве с дочерью подаришь! А и не дочерям, так внукам – внучек-то целый легион! – И каждой надобно ежели не повойник, то ожерелье с лалами, жемчугами, смарагдами или крупным, окатистым, винного цвета янтарем. Оставляют цаты и для будущей жены татарчонка и те два золотых солнышка тоже ему, наказывают – из рода не выпускай!

Лутоня получает коня в придачу к своим, хорошие, с резным задком, выходные сани, серебро, о количестве коего не спорят, попросту суют ему в калиту два объемистых кошеля: дом ли сгорит, ворог нагрянет, – все хозяйство воротишь враз, не сумуй! Все нынче щедры, все готовы поделиться друг с другом.