Государи Московские. Ветер времени. Отречение

Назавтра Афанасий – точно так же, перед обеднею, – посвятил Сергия в иерейский сан, поставив его уже теперь на оба колена справа от престола, с челом, склоненным на крестообразно сложенные руки, и вдругорядь накрывши его своею епитрахилью.

Посвящение во священника давало Сергию наконец право стать игуменом Троицкого монастыря.

Теперь Афанасий повелел ему своими руками приготовить и принести причастную жертву, после чего, опять же впервые, совершить литургию в храме.

У Сергия, испекшего многие тысячи просфор и навычного к любому, самому тонкому ручному труду, когда он впервые в жизни крохотным копьецом вынимал освященные частицы, непослушно задрожали руки. Он едва не уронил дискос, не ведал, куда положил копьецо, а когда уже перенес жертву на алтарь, сложил частицы в потир с разбавленным красным греческим вином и накрыл платом, то в миг пресуществления почти потерял сознание…

После литургии Афанасий зазвал новопоставленного игумена к себе. Духовная беседа их была кратка, ибо волынский епископ, присмотрясь наконец к Сергию, начал понимать, вернее – ощущать незримый ток энергий, исходящий от этого удивительного монаха на окружающих.

– Что мне рещи тебе, брате? – вымолвил он, заключая беседу. – Мню, великую пользу возможешь ты принести людям, окрест сущим, да и всему княжению владимирскому! Трудись! Сам Господь… да и владыко Алексий ходатайствуют за тебя!

III. Священный город

Лунный свет обливал бесконечное скопище возвышенных палат и хором, куполов и арок, с гульбищами и террасами, в купах дерев и мраморных цветных колоннадах, называемое большим, священным, богохранимым дворцом византийских владык. И странным образом в призрачном свете луны все здания виделись целыми, хоть и полупрозрачными, открываясь взору от форума Августеона и вплоть до ипподрома и Скил. Даже давно обрушенный триклин Юстиниана с золоченой тусклою кровлею воскресал, подымаясь в отдалении. И во всех залах, переходах, галереях и портиках зарождалось тьмочисленное призрачное движение.

В открытых, украшенных фонтанами фиалах собирались зелено-голубые дружины димов. Чернь в неразличимо серых хламидах заливала Августеон. Не было видно лиц, не слышно гула толпы, но во всем этом неясном движении чуялось нараставшее с каждым мигом напряженное ожидание.

Сквозь льдистые стены дворцов прозревалось мерцание загорающихся друг за другом огней в кандилах и поликандилах под комарами Золотой палаты и в конхах дворцовых храмов.

Вот прошел, побрякивая ключами, великий папия. Отворились украшенные резною слоновою костью двери. Бряцая копьями, подрагивая лезвиями обнаженных мечей, с равномерным стуком подкованных калиг по лестницам и мраморной мозаике полов прошла вооруженная этерия.

Сейчас в распахивающиеся двери Хрисотриклина вливает утренняя свежесть садов и воды, далекий шум восстающего ото сна великого города. Чиновники в белых и пурпуровых скарамангиях стройными рядами спешат заполнить мраморные залы, занимая свои, предуказанные церемониалом места. Магистры, анфипаты, патрикии, доместики схол, чины кувуклия… И все они, обернув лица к Золотой палате, значительно ждут, поталкивая друг друга локтями.

Вот примикарий трижды ударяет в серебряную дверь. Тонкие, подобные переливчатому звону малых колоколов звуки оглашают Хрисотриклин. Стонущий звон серебра замирает, и замирает в почтительных позах толпа чинов. Серебряные двери медленно распахиваются, и начинается священнодействие, торжественное, как служба в соборе.

Китониты на вытянутых руках, склоняя выи, вносят парадный скарамангий императора. Привычно и властно выпрямившись, автократор подставляет голову в отверстие дорогого платья. Китониты бережно опускают, стараясь не задеть василевса, переливчатую ткань на плечи царя. Протяжный возглас: «Повелите!» – прорезает трепетную, полную мерцающих огней и сдержанного движения тишину.

Выносят чудом обретенные вновь святыни: жезл Моисея и крест Константина Великого, похищенные некогда крестоносцами.