Государи Московские. Ветер времени. Отречение

Китон василевса во Влахернах был совсем не так роскошен, как некогда китоны Большого дворца; и китониты, всего двое, совсем не торжественно, а быстро, по-деловому разоблачили царя, отстегнув оплечье, сняв с него расшитые дивитисий со скарамангием, которые тут же упрятали в деревянный плоский сундук для праздничного платья, и, задернув завесу, скрывавшую нишу в стене, где помещался гардероб царя, удалились.

Оставшись в одном льняном хитоне, Кантакузин почти повалился на высокое кресло с подножием и гнутыми подлокотниками и прикрыл глаза. Он устал.

Предстоял разговор с сыном. Тяжелый разговор, который уже невозможно было более отлагать.

Ирина вошла стремительная, огненноокая, прекрасная и в старости.

Подошла, приложила узкие прохладные ладони к его вискам. Когда-то это помогало, сейчас – нет. Кантакузин улыбнулся вымученной улыбкой; только перед нею позволял себе, да и то иногда, обнаруживать минуты слабости.

– Ты еще не решил, Иоанн? – спросила Ирина, бережно разглаживая мужу виски и массируя затылок. Он промолчал. Сегодня они его, кажется, заставят решить. – Этот русич настойчив! – проговорила Ирина, продолжая растирать и гладить голову мужа. – Он нравится мне! Я ведь из рода Асеней, не забывай! И во мне славянская кровь!

– Да, они молоды! – отозвался Кантакузин.

За дверьми китона послышались тяжелые шаги Матвея. Ирина, отступив, уселась в гнутое креслице. Вошел Матвей. Большой, матерый. Второй сын Кантакузина Мануил, который нынче засел в Мистре, упорно вытесняя франков из Мореи, тот легче, светлее весь – и видом, и статью. И удачей! За Матвея, за его неуступчивый нрав и тяжкую судьбу, Кантакузину всегда было немного страшно. Матвей и сам чуял вечное невезение свое, почасту гневая оттого на родителя.

– Садись, сын! – устало произнес Кантакузин.

Матвей молча и грузно опустился на низкое, застонавшее под ним креслице. Кантакузин, приоткрыв веки, встретил хмурый, ждущий, заранее обиженный взгляд сына.

– Что будем делать с Чимпе, отец? – спросил Матвей. – С Сулейманом было всего восемьдесят человек! Не составляло труда выбить их вон из города! Теперь турок в Чимпе, как передают, уже три тысячи!

– Я не могу сейчас ссориться с Урханом. Иоанн Пятый, по слухам, уже побывал в Никомидии. Ежели Палеолог теперь наведет османов на империю – всему конец. Лучше попытаться выкупить Чимпе. Я уже отправил послов к Урхану.

– Чем?! – почти выкрикнул Матвей. – Казна пуста! Или ты рассчитываешь заплатить туркам русским серебром будущего митрополита Алексия?!

– И об этом я тоже подумал, сын, приглашая кир Алексия ныне! – спокойно ответил Кантакузин.

– Ты еще не решил, отец? – глухо спросил Матвей.

– Я уже отдал приказ перестать поминать Палеолога в славословиях и проставлять его имя в государственных грамотах! – сурово ответил Кантакузин. – Но Каллист решительно против твоего венчания на царство!

– Каллиста надо снять! – грудным, глубоким голосом отозвалась Ирина. – Палеолог начал с нами открытую войну! Прошедшей весной, когда он подплыл к Константинополю, я едва удержала стены города! Ему уже хотели отворить ворота! Армия требует объявить наконец императором Матвея! Почему ты не хочешь этого, Иоанн? Я не понимаю тебя!

– Меня никто не понимает! – отозвался Кантакузин с горечью.

– И я не понимаю тебя, отец! – опять вмешался Матвей. – Почему ты так упорно поддерживаешь Палеологов? После всего, что они наделали! После казней, пыток, предательства и войны!

– Супруг мой! – Синие глаза Ирины углубились и потемнели. – Я устала оборонять города! Когда я едва удерживала Дидимотику и слала тебе отчаянные письма, а измученные воины, не видя помощи ниоткуда, готовы были предаться врагу, ты продолжал прославлять Палеолога в каждом из своих хрисовулов! Гляди, как этот русич, Алексий, заботит себя, дабы власть была нераздельной и в единых руках! Устрой сына, и воины поверят в тебя, в нас, в дело Кантакузинов, наконец! Дело, которое не пропадет, ежели ты… ежели мы с тобою… – Она задышалась, точно после бега, и смолкла, с глазами, полными слез, не в силах вымолвить жестоких слов о возможной смерти супруга.

Кантакузин стиснул ладонями инкрустированные резною костью подлокотники и весь подался вперед, почти выкрикнув с отчаянием в голосе:

– Пойми! Византия гибнет от этой вот постоянной борьбы за престол! Они там, в Руссии, мнят себе: как устроить власть? Им еще ряд веков хлопотать об этом, а мы уже при Юстиниане Великом устроили все! Империю, синклит, войско, святость власти, финансы, администрацию, пышные церемонии двора… И не добились главного: строгой, в поколениях, продолженности, несменяемости власти! И всё! Все теперь разбивается о вопрос престолонаследия! Борьба за власть разрушает империю! Сколько усилий, средств и лет, сколько человеческих жизней унесли восстания Варды Фоки или Склира, Маниака, Торника и тьмы других! Сил не осталось на отражение внешней беды! И ведь все они знали, что священное место василевса может быть занято кем угодно! Заметь! Никто из них не покусился уничтожить саму должность императора ромеев!

– И ты?