Государственная недостаточность. Сборник интервью

С писателем Юрием Поляковым я знаком давно. Тогда он еще только становился писателем.

В 1973 году судьба привела нас в литературную студию, организованную для молодых литераторов отцовской заботой Московской писательской организации (которая поставляла для этой студии маститых писателей – руководителей творческих семинаров) и не менее братской заботой московского комсомола (который поставлял на это деньги). В моем блокноте того времени записано такое впечатление: «Юрий Поляков. 19 лет. Студент МОПИ. Стихи интересные. Есть образы странноватые, но смелые. Например, Останкинская башня сравнивается с «термометром, торчащим из горячей подмышки Москвы». Однако…» – далее следуют краткие, но строгие замечания по стихам.

Издав несколько книжек стихов, Ю. Поляков стал писать повести. В самом начале перестройки мы некоторое время работали вместе в редакции газеты московских писателей (кстати, именно в этот период московской литературной жизни происходит основное действие его нового сатирического романа «Козленок в молоке»). Но тогда молодой Поляков «пробивал» свою повесть «Сто дней до приказа». Несколько раз в неделю он, «корыстно» используя свое служебное положение, брал редакционный «Москвич» вместе с редакционным водителем и под видом редакционных дел мчался то к «отцам» комсомола, то в редакцию молодежного журнала (где печатались в основном старики), то на штурм партийных «вершин», то к высшим армейским политуправленцам. Маленький редакционный коллектив «Московского литератора» знал об этих тайных поездках, искренне ему сочувствовал и всякий раз дружно спрашивал: «Пробил?» Но силы, однако, были неравны.

И вот получилось очень странно: когда спустя несколько лет эта повесть все же вышла, она, кроме шума, произвела результат, который явно превзошел ожидания автора: он целился в «дедовщину», а попал – в армию. Началось прямое ее «избиение». И повесть «Сто дней до приказа» действительно послужила своеобразным сигналом для такого начала.

Поэтому я и спрашиваю теперь Юрия Михайловича с пристрастием:

– Как ты относишься к этому сегодня? Не чувствуешь ли свою вину?