Государственное Дитя

— Хай! — ответил ему моложавый мужчина, подозрительно брюнетистый, темноглазый, но встретивший Злоткина такой светлой улыбкой, что подозрение в подвохе отпало само собой.

— Ай эм спешиал енвой оф рашн президент,[4] — сказал Злоткин.

— Ай ноу. Вот кэн ай ду фо ю?

— Ай нид е ассистанс. Кэн ю эррендж фо ми э файв минутс митинг уиз сикрет каунселэ Орхан Туркул? Эз фар эз ай ноу хи из ин Стокхолм нау.

— Ю а лейт. Иестедэй хи лефт фо Амстедам бай джет

— Шыт!

— Самфинг элс?

— Нафинг элс

— Ай воз глэд ту мит ю

— Соу дыд ай[5] 

Они почти по-братски пожали друг другу руки и разошлись: представитель премьер-министра исчез за боковой дверью, а Вася Злоткин покопался немного в книгах, рассматривая обложки, кивнул на прощание продавцу и вышел на воздух, который уже загустел в предчувствии темноты. Вдруг заморосил дождик, и так Злоткину стало неприютно в этом чужом и ненастном городе, где даже прилечь было негде на полчаса, что до рези в глазах захотелось очутиться в Москве, в своей холостяцкой квартире, на диване у телевизора, и чтобы кошка Белка урчала ему в ухо, на кухне свиристел чайник, а за стеной безобразничал бы сосед. Он еще часа два таскался по улицам и набережным Стокгольма, купил себе новые часы, выпил водки, прокатился на метро интереса ради и подивился на голые станции, которые были вырублены в скалах, окрашенных потом в неестественные цвета, побывал у памятника Карлу XII и еле удержался, чтобы не помочиться на постамент, потом еще выпил водки, взял такси и уехал в аэропорт.

Между семью и восемью часами вечера он уже летел над проливом Каттегат в сторону Амстердама. Салон самолета был заполнен наполовину, свет попритушен, справа немцы резались в карты, слева читала газету дама в очках с уздечкой и потому похожая на лошадку, где-то поблизости едва слышно звучала фортепьянная музыка, — играли Es-dur'ную сонату Бетховена, но Вася таких материй не различал, — а за бортом стояла непроглядная темень, точно иллюминаторы замазали черной краской…

В ночь с 17 на 18 ноября все три легиона Лжеаркадия, он же Василий Злоткин, были сосредоточены подле русско-эстонской границы, неподалеку от мызы Выйу. Едва рассвело, Самозванец забрался на башню танка: денек обещал выдаться сереньким, зябким, кисло-будничным, — словом, не подозревающим о том, что он навсегда запечатлится в календарях; по эту сторону границы там и сям бегемотно темнела боевая техника, стояли примолкшими прямоугольниками роты, несильный ветер беспокоил зазимок, взметая снежную пудру на высоту солдатского сапога, и трогал тяжелые знамена, шитые канителью; по русскую сторону границы все было дрема и тишина. Василий Злоткин достал носовой платок и всплеснул им в воздухе, как крылом. Зарычали моторы танков, обдав кустарник черным вонючим дымом, и роты вздрогнули и двинулись вперед, тяжеловесно уминая под собой снег: ать-два, два-ать, ать-два, два-ать, — и впереди каждого прямоугольника тонко заныла флейта.

Между тем в Москве, за кремлевскими стенами, в алтаре Успенского собора держали совет первые лица Российского государства, именно: сам Александр Петрович, дьяк Перламутров, главнокомандующий вооруженными силами Василий Иванович Пуговка-Шумский и патриарх Филофей; судили-рядили, как бы развести свалившуюся беду. С неделю примерно как до Первопрестольной дошло известие, что в Чухонской земле объявился неведомый баламут, который выдает себя за Государственное Дитя, якобы чудом спасшееся от рук наемных убийц, который поносит московские власти, собирает войско из отребья и головорезов, грозит интервенцией и вообще покушается на престол. По справкам Приказа государственной безопасности вроде бы это был проворовавшийся кассир Злоткин, однако в верхах полагали, что сведения недостоверны и нуждаются в подтверждении. Как бы там ни было, над страною нависла серьезная опасность — это было ясно, как божий день, и уже принимались меры: гвардейские полки были приведены в боевую готовность, правительству Эстонии послали грозную ноту, — ответа, впрочем, не получили, — воеводам западных областей приказали распорядиться, патриарх Филофей разослал по городам и весям наставительное письмо, в котором предписывалось: «…к сему злохищному, Русской земли и православной нашей христианской веры лиходею не приставать, речей воровских не слушать и грамот Васькиных изменнических не читать, и ничем беглому самозванцу Ваське Злоткину не способствовать, ни оружием, ни провиантом, ни делом, ни помыслом, ни мечтой». Трудно было предугадать, в какой степени действенными окажутся эти меры, поскольку Россия уж больно непредсказуемая страна, и поэтому решено было созвать узкое совещание, чтобы хорошенько обмозговать свалившуюся беду. В алтаре Успенского собора удушливо пахло ладаном, горели лампадки, похожие на огромные самоцветы, сияла позолота, матово светилась утварь из электрона. Государь Александр Петрович с мольбою в голосе говорил:

— Послушай, Перламутров, ведь ты же расследовал это дело, едрена мать! Скажи ты нам на милость: может быть такое, чтобы наследник Аркадий остался жив?!