Государственный обвинитель

Судебное разбирательство приближалось к концу. Были исследованы все эпизоды, опрошены свидетели, эксперты, зачитаны все документы и даны показания. Уточнялись кое-какие детали. И приближался для Наташи самый страшный миг, когда она должна будет потребовать у суда…

Нет, Наташа даже думать об этом не могла. Панический страх теперь перерос в постоянную тревогу. Она приходила домой, смотрела на свою дочь, на мужа, она разговаривала с людьми и все время думала: «Мне придется просить смерть…»

Так сложилось, что где-то в ноосфере или в Божьих промыслах пересеклись линии жизни Натальи Клюевой и семерых подсудимых. И это пересечение должно было стать роковым.

Он сидел в комнате, которая была по всем признакам похожа на обыкновенный начальственный кабинет, если бы не иконы в углу и светящаяся лампада под ними.

Увидел Наташу и встал.

— Здравствуйте, Наталья Михайловна.

— Здравствуйте…

— Если по делу — Андрей Олегович, если по душе — батюшка.

— Я попробую, — смутилась Наташа. — Батюшка…

Погостин был в рясе. Черное, облегающее фигуру одеяние, скромный крест на груди, волосы гладко зачесаны назад, очки в металлической оправе.

— Тогда пойдемте на улицу.

И Наташа послушно пошла за ним. Еще когда входила в кабинет, еще когда здоровалась, да даже и сейчас, можно было все перевести в дежурную беседу, дескать, как вы, что вы, погода, политика…

Наташа и шла сюда, уверенная, что не застанет Погостина, а если застанет, то о самом главном не спросит. Но все-таки шла, и все-таки к православному священнику. И все ее сомнения и ироничное отношение к христианству вдруг почудились ей эстетской брюзгливостью. Почему-то не к Графу пошла, почему-то забыла о богах на все случаи жизни, а почему-то об одном подумала…

— Я так и не покрестила дочь.

— Так у вас дочь родилась? — искренне обрадовался Погостин.

— Да, Инной назвали…

— Но вы ведь не за этим пришли, — тихо сказал священник.

— Почему… И за этим тоже.

Они присели на скамью во дворе. Людей не было. Уже вечерело, становилось прохладно.

— Ну так давайте покрестим. Погостин вдруг коснулся ее руки: — У вас горе?

— Не знаю, — зябко повела плечами Наташа.

— Я не знаю… Я просто не знаю, что делать, батюшка…

— А что делать… Горем поделишься — оно меньше станет. Радостью поделишься — больше станет.

— Это не горе, Андрей Олегович. Это ужас какой-то… Вот вы мне скажите: как христианство относится к смерти?

— Вы ведь говорите не о смерти как таковой, — с легкой укоризной сказал Погостин. — Вы ведь о другом?

— Ну да! Да! Я же прокурор, вы знаете… И вот у меня сидят люди… И я должна просить для них смерти…

— Они грешники?

— Грешники? Да они подонки! Они убийцы… Они убивали детей даже!

— И что?

— Но они же люди.

— Вот вы и сами ответили. Они жили среди людей и людские законы нарушили, стало быть, судить их должен суд людской, по всей строгости.

— Это я понимаю! Это все верно… Но это же должна сделать я!

— Ох, милая вы моя Наталья Михайловна… Прелесть. Это называется «прелесть» в христианской иерархии искушений. Что вы сможете сделать? Если не будет на то воли Господней, ни один волос с их головы не упадет…

— Значит, когда они убивали мальчика, на то была воля Господня?

— Нет, сатаны. А Господь допустил, может быть, за грехи предков его, а может быть, прибрал дитя по святости… Младенец теперь в вечном блаженстве…

— Так же можно все оправдать! — ужаснулась Наташа.

— А вы все хотите обвинить? — мягко улыбнулся Погостин. — Мир разумен. Только разве все нам открыто? Вот Ему открыто…

— А мы, выходит, пешки?

— Что вы? Какая ж вы пешка? Вы судьбу людей решаете. И они свою судьбу выбрали. Нет, мы не пешки. Мы выбираем. По совести выбираем. Или по подлости — это уж каждому свое…

— Значит, христианство за смертную казнь?

— Против. Господь человеку жизнь дал, Он единственный ее и отнять может.

— Но как же тогда?..

— А я уже говорил — ни единый волос с головы не упадет… Но знаете, Наталья Михайловна, может быть, суд для грешников этих страшных — последняя возможность покаяться. Не отнимайте у них этого. Дайте им расплатиться за земные грехи сполна.

И Наташа вдруг поняла, что именно этого она и добивалась на процессе — покаяния. И оно уже начинало светиться в глазах Склифосовского, Панкова, Костенко, Целкова, кажется, с ним ушел из Жизни Ванечка Стукалин.

— А я буду за них молиться, — вдруг прибавил Погостин. — И за вас.

И что-то произошло в душе Наташи. Она вдруг порывисто склонилась к руке священника и поцеловала ее.

— Я обязательно покрещу свою дочь, — прошептала она.

— И слава Богу…

Когда вернулась домой, Виктор сказал:

— Звонили тебе. Кто-то там покончил жизнь самоубийством из подсудимых… Повесился, что ли…

— Кто?!

— Целиков… Целкин…

— Целков… — выдохнула Наташа опустошенно.

Этот маленький суетливый человек оказался самым слабым. Или самым сильным?

Наташа почувствовала, что черная дыра, разверзшаяся перед ней, подступила к самым ногам.

Она бросилась к кроватке Инночки, схватила ее, сонную, и прижала к себе, осыпая поцелуями и обливая слезами.

Господи, как страшно жить на этом свете…