Государственный преступник

Ан нет. На самом деле людям, имеющим до тебя хоть мало-мальское касательство, становится почему-то известным многое из того, что ты хотел бы оставить навсегда в тайне. По университету поползли слухи, что преподаватель Рывинский не за просто так рекомендовал попечительнице Николаевского детского приюта майорше Лебедевой студента Ивана Умновского, и тот стал преподавать в этом богоугодном заведении все предметы , конечно, исключая Закон Божий. Что почти ежедневные приходы студента исторического факультета Умновского на казенную квартиру Павла Аполлоновича связаны не только со сношениями, носящими научный интерес обоих к зарубежным славянским языкам и наречиям, но и со сношениями иного рода. Узнав от профессора Шпелевского, что сии сведения стали интересовать университетскую головку и попечителя учебного округа, Рывинский, не дожидаясь, покуда вопрос о его пребывании на кафедре славистики поднимет университетский Совет, подал прошение об отставке, выправил заграничный паспорт и уехал в Богемию. Через три месяца он перебрался на юг, в моравский городок Брно, где в одной из гостиниц его застукал сам метрдотель в объятиях с адептом одного из орденов масонского толка. Адепт прыгнул в одном исподнем в окно и был таков, а Рывинского препроводили в полицию и определили в одиночку каземата замка Шпильберк, где содержались особо опасные преступники. На десятый день в камеру, где сидел сникший в телесных и душевных силах и вконец отчаявшийся Павел Аполлонович, пришел пожилой господин благообразной наружности с тихим проникновенным голосом.

— Здравствуйте, Павел Аполлонович, — поздоровался он по-русски и с участием посмотрел на узника.

— Здравствуйте, — ответил Рывинский, с надеждой глядя на посетителя.

— Я — викарий Храма Соломона, — представился незнакомец, не посчитав нужным назвать свое имя.

Рывинский несколько раз сморгнул и уставился на благообразного господина.

— Начну с того, — продолжил викарий, — что ваше положение весьма незавидно. Австрийские власти хотят сообщить о вашем поведении в русское консульство и депортировать вас в Россию. Там вами займется Третье отделение собственной Его Величества канцелярии, после чего вас лишат чинов и званий и отправят в ссылку. Это в лучшем случае. В худшем же, — он вздохнул и печально посмотрел на узника, — лишение всех прав и состояния и каторга. Возможно, бессрочная. Увы, однополая любовь будет легализована не ранее чем через столетие. Так написано в наших книгах. Однако не все потеряно, и, если вы согласитесь на наши условия, мы, я думаю, сможем помочь вам.

— Что за условия? — быстро спросил Рывинский, готовый согласиться на что угодно, лишь бы вырваться из этого узилища.

— Слушаться нас и помогать нам там, в России, — заговорщицки произнес викарий.

Рывинский готов был цепляться за любую соломинку.

— Что я должен буду делать?

— Об этом позже. Сейчас нам от вас требуется лишь ваше принципиальное согласие, — мягко улыбнулся викарий.

В глазах Рывинского вспыхнула надежда:

— И я выйду отсюда?

Викарий едва заметно улыбнулся:

— Без всякого сомнения.

— И бумаги, ну… порочащие меня, не уйдут в консульство?

— Не уйдут, дражайший Павел Аполлонович. У нас очень влиятельная церковь, и у нас много друзей в самых высших сферах.

— Хорошо, я согласен, — не дал договорить викарию Рывинский. — Где подписать?

— Нигде, — снова улыбнулся посетитель. — Нам достаточно всего лишь вашего слова.

— Я даю его.

— Весьма благоразумно с вашей стороны, — удовлетворенно кивнул викарий. — Я надеюсь, вы понимаете, что в случае нарушения данного вами обещания порочащие вас бумаги, как вы сами изволили выразиться, немедленно попадут в руки российского консула. И тогда случится все то, о чем я вам сообщил ранее.

— Да, да, я понимаю. Я… все сделаю, — поспешил заверить гостя в своих наилучших намерениях Рывинский.

— Вот и хорошо, — поднялся викарий. — Не позднее завтрашнего утра вас выпустят.

Утром следующего дня двери камеры открылись.

— Выходи! — услышал Рывинский окрик надзирателя.

Он довел Павла Аполлоновича до дверей тюремной канцелярии и довольно грубо втолкнул внутрь.

— А, господин Рывинский! — громко приветствовал его помощник начальника тюремного каземата. — Проходите, будьте так любезны!

Павел Аполлонович неуверенно подошел к столу и присел на краешек привинченного к полу табурета.

— Я вам не предлагал присаживаться! — рявкнул на него помощник, с любопытством, однако, поглядывая на арестанта.

Рывинский, побледнев, встал.

— Прошу прощения.

Помощник сверкнул на него глазами.

— Прощения будете у Господа нашего Иисуса Христа просить на Страшном суде, — заверил его помощник. — А пока, распишитесь… вот тут. Macht schnell![3]

Рывинский быстро черкнул свою подпись и положил ручку со стальным пером на стол.

— Свободен! — снова рявкнул помощник и, взяв ручку двумя пальцами, выбросил ее в ведро для ненужных бумаг. — Mistkerl.[4]