Государство

Платон Государство

Дмитрий Хаустов Политика Платона: Полития

Сущность государства есть в-себе и для-себя всеобщее, есть разумность воли, но как само себя знающее и проявляющееся в действии это всеобщее есть безусловная субъективность и как действительность – отдельный индивидуум.

Государство как живой дух существует безусловно только как организованное целое, расчлененное на особые функции…

Г. В. Ф. Гегель

В работе «Происхождение древнегреческой мысли», яркой и емкой, пожалуй, необходимой для ознакомления тем, кто начинает интересоваться историей философии, Жан-Пьер Вернан очерчивает контекст, в котором стало возможным событие европейской, а может быть, и всей мировой философии. Этот искомый контекст для довольно сложного и громоздкого философского текста умещается у Вернана всего лишь в три пункта – это: светское, оторванное от религии и мифологии мышление, далее, геометрическая (или, шире, математическая) картина мира и, наконец, образ упорядоченного и потому умопостигаемого космоса[1]. Всего три пункта, но каких – не жалко и целого царства.

Однако в этом объемлющем контексте есть что-то, схватываемое нами не сразу и не запросто. Общее у всех этих трех принципов одно – это мысль о порядке, который открыт для мышления. Светский характер познания открывает, что и вне традиционного мифа возможен не хаотический, как кажется человеку религиозному, но упорядоченный мир, математика и космология конкретизируют его, этого мира, интеллигибельные свойства и признаки. Первая мысль, инициирующая европейское философское приключение, объявляет: есть собственно мысль – и вместе с ней открываемый ею порядок. Конечно, формой порядка (или просто формой, в данном случае это, скорее, плеоназм) был и вчерашний миф, но характер его иной – это порядок не интеллигибельный, но традиционный, т. е. буквально переданный, усвоенный без усилия критической мысли, на которую в мифе, как на сомнение в более поздней религии, наложен запрет; интеллигибельный же порядок, напротив, держится только на ходе воспроизводящего его критического мышления. Понятно тем самым, что стоило этой критической мысли поставить миф под сомнение (для чего нужно было на деле столкнуться с иным – к примеру, поехать к соседям и узнать, что они умудряются жить совсем по другим обычаям и традициям), как ко всей мифологии появилось, цепляясь один за другим, сразу слишком много вопросов. История демонстрирует, что мифология с вопросами не справилась – точнее, то, как она с ними справлялась, не устраивало критически мыслящих индивидов, быстро увидевших за разумеющейся само собой мифологической упорядоченностью непрочный, сомнительный беспорядок. Миф постепенно отошел в область художественной фантазии, что характерным образом отразилось на перемене значения самого слова «миф»[2], тогда как познание космического порядка осталось теперь за наукой, которая в те времена означала, конечно, не физико-математическое естествознание, как теперь, но собственно философию, стремление к знанию/мудрости.

Но и это не всё, что нам следует знать о том древнем научном и философском контексте, который схематизирует историк Вернан. В самом деле, подозрительно просто, внезапно, успешно наши древние греки сделали шаг поистине исторического значения – именно, как мы знаем, скакнули от мифа к логосу («логос» и значит «порядок», нечто собравшееся воедино – сначала буквально руками, затем, по аналогии, и мышлением). Мы забываем, что у этого перехода был и социальный контекст, многое проясняющий в самом этом переходе. Вернан же этого, по счастью, не забывает: он указывает, что до перехода от мифа к логосу случился другой переход, во многом и подготовивший первый, – речь идет о переходе от царского типа власти к новому, полисному типу. Этот процесс растянут во времени, со многими оговорками его можно вести от исторически переломного вторжения дорийских племен в XII в. до осевого времени VI–V вв. до н. э., когда переход от мифа к логосу, собственно, и осуществился. В данной историко-социальной перспективе сам этот переход может быть понят как часть и вместе с тем как результат большого процесса, в котором менялись полярные типы государственного устройства. (Конечно, не может быть речи о редукции одного к другому без всякого остатка; напротив, речь идет о герменевтически оправданном, даже необходимом прояснении текста через контекст и обратно.)