Государство – это мы! Род Лузиковых

Он же примерно к этим самым годам научил меня плавать. Из поездки на родину, в Калач как-то привез пару кубышек, соединенных между собой бечевкой. Обвязав меня веревкой у пояса, он давал мне эти кубышки, которые служили поплавками, а сам шел вдоль берега, объясняя, как нужно работать руками и ногами.

В конце 50-х он несколько дней подряд вдруг стал куда-то пропадать часа на три. Раньше такого не бывало: если шел на базар, то разве что на час. Выяснилось – ездил на Татар-базар в кинотеатр «Родина» смотреть «Тихий Дон». Потом он пересказывал бабушке увиденное. Если бы можно было тогда записать на пленку этот пересказ – то есть, кто из героев на кого похож из их станичников, какие места показаны – вышел бы великолепный рассказ, коих теперь уже давно не пишут, да и не понимают, скорее всего…

Бабушке в этом смысле повезло больше. В середине 80-х, когда еще не была утрачена культура чтения, я посвятил ей небольшую повесть «Совсем немного до весны», которую высоко оценили и литературные критики, и читатели. Я не перечитываю обычно свои произведения после того, как они выйдут в свет, но эту повестушку иной раз открываю – и будто переношусь туда, в послевоенный двор на улице Каховского, 12, где все еще живы и молоды, где растут роскошные георгины, и гремят кастрюли, где кисло пахнет полынью и помидорной ботвой, где с шумом пикируют голубоглазые стрекозы, и какой-то мальчишка едет верхом, замерев от восторга, на мощнолапой овчарке по кличке Джек…

Припомнил одну собаку, которую, кстати, вскоре отдали пограничникам, и тут же вспомнил другую. Мы сидим с дедом в столовой в марте 1953 года, слушаем исходящий из черной «тарелки» радиоприемника клокочущий бас Левитана: «…году жизни скончался…» Я смотрю на деда, он раскраснелся, дышит шумно, нервно теребит какую-то бумажку и вдруг шепчет внятно, яростно: «Сдох, собака!»

Вот такие разные собаки могут иной раз неожиданно прийти на ум…

Чем еще запомнился мне дом? Наверное, каким-то необыкновенным уютом и физиологическим, и душевным. За деревянным забором с высокими, фигурными воротами начиналась другая жизнь, наполненная нескончаемой заботой и вниманием к младшим со стороны старших. Конечно, под державные праздники они без напоминаний участкового вывешивали красный флаг, приколачивая его к воротам – представляю, сколько раз дед осмыгался, то есть, бил мимо при этом, и какими словами все это действо сопровождалось, да и на выборы они тоже ходили, но суета за воротами их интересовала лишь потому, что надо было зарабатывать на жизнь. Это был такой ыущенный концентрированный способ бытия, где существовало одно лишь частное, личное, приватное. Думы о Родине у них начинались и заканчивались думами о своей семье, об ее благе, и как ни странно, именно в этом в конечном счете проявлялась любовь к той самой Родине, которая их хотела уничтожить гуманно, не враз, а исподволь, но они оказались слишком крепкими и живучими. Любовь и польза эти выражались в том, что они вырастили и подняли на ноги сына и двух дочерей, которые в лихую годину защищали свою Родину-мачеху от врага, а потом лечили больных и работали на производстве. И воспитаны они были честными и порядочными людьми, что само по себе не может не вызвать удивления и уважения.

Написал тут «лечили больных» и подумал – самое время вспомнить о тетущке своей любимой. Она, правда, сама весьма развернутые воспоминания нам предоставила, но я их просто немного дополню.

Почти 60 лет она верно и преданно прослужила медицине. Помимо того, что она была высокой пробы профессионалом в сложнейшей области – костной хирургии, она еще являла собой образец истинного русского интеллигента в чеховском понимании этого слова. В ней действительно все было прекрасно (собственно, и по сей день осталось): и внешность, и думы, и поступки…

Я помню ее именно как тетю Асю с трехлетнего возраста, когда мне никак не могли всучить какое-то снадобье – то ли рыбий жир, то ли касторку, и вот она, приехав в первый свой отпуск из Солотчи, провела такую спецоперацию: купила цветной диафильм «Златовласка», повесила на стене белую простыню, запустила аппарат, и пока я, разинув рот, смотрел на златокудрую блондинку (верно, оттуда и пошла моя симпатия к прекрасным блондинкам), спокойно, безо всяких уговоров и угроз отправила мне в рот две ложки лекарства.