Государство и революции

Выпускались у нас самиздатовские сборники, но опять же не политические, а художественные. А главным способом самовыражения стал тогда наш студенческий театр. И он же явился для моих однокашников первой "политической" школой. Хотя на самом-то деле, там никакой политики и близко не лежало, но мы занимались "правдоискательством" на доступном нам уровне, и естественно, не удовлетворялись предписанными для самодеятельности идеологизированными рамками. Искали что-то свое, живое, для души - по поводу чего и шла постоянная грызня с институтской партийной цензурой, рубившей на корню все, что считала "слишком смелым". После тех или иных наших постановок прокатывались кампании микрорепрессий с выговорами, разносами и запретами. А невозможность добиться справедливости на более высоких уровнях - уровнях комсомольских и партийных райкомов и горкомов, учила нас обобщать свой скромный опыт на более широкие жизненные категории и по-новому воспринимать коммунистическую систему в целом.

Впрочем, и этот пример я привел не в качестве единичного или уникального. Как раз в 70-х приобрело очень широкий размах движение студенческих театров, клубов, всевозможных "юморин", капустников и т. п. Ведь при полной невозможности публикаций в печати самодеятельная сцена была одним из немногих способов донести свои мысли и творческие находки до более-менее широкого круга людей. И все известные мне коллективы прошли через точно такие же проблемы. Потому что те театры, которые уступали идеологическим требованиям руководства и ограничивались рамками официозных "агиток", быстро распадались, не представляя интереса ни для зрителей, ни для самих участников. Те же, которые цеплялись за право самим выражать свои мысли, касаться животрепещущих нравственных и моральных проблем, часто завоевывали широкую популярность, но неизбежно вступали в конфликты с цензурой и терпели гонения на местном уровне.

Ну а в 80-х я попал в совершенно другую среду, армейскую. И могу засвидетельствовать, что и здесь общие настроения отнюдь не соответствовали передовицам "Правды" или "Красной Звезды". Разумеется, почти все офицеры были партийными - это считалось необходимым условием продвижения по службе. Однако и отбор в партию шел куда менее строгий, чем среди интеллигенции. Да его, собственно, и не было, отбора, для вступления оказывалось достаточно заявления и отсутствия служебных взысканий. И даже заявление писалось вовсе не по внутреннему порыву - немного присмотревшись, не пьет ли человек горькую и не залетает ли слишком круто по "аморалке", подходил секретарь партбюро и говорил: "Пора тебе вступать. Дело, конечно, добровольное, но сам понимаешь..."

Конечно, на собраниях все дисциплинированно голосовали "за". В том случае, если не удавалось с этих собраний улизнуть. Конечно, передирали друг у друга конспекты "классиков" и просиживали штаны на обязательных лекциях и семинарах "политмарксоса". Хотя в мое время даже начальники в разговорах с подчиненными не стеснялись открыто плеваться и признавать это пустой тратой времени. Настоящих ортодоксов на всю часть было человека два-три, да и то из старших возрастов, постепенно увольнявшихся в запас. А в основной массе офицерства и к руководству страны, и к коммунистической политике преобладало столь же скептическое отношение, как в средних интеллигентских кругах. Точно так же хаяли в курилках дефициты и хозяйственные прорехи, травили анекдоты про Леонида Ильича, ехидничали над сомнительными сообщениями прессы, рассуждали о разнице жизни "у них" и "у нас"... И, пожалуй, в военной среде такое отношение к советской системе оказывалось даже более трезвым и последовательным, чем среди сотрудников какого-нибудь НИИ. Потому что в массе интеллигенции еще жили искренние убеждения насчет непогрешимости основ коммунизма, на авторитеты Маркса и Ленина вполне серьезно опирались в частных политических спорах. А у кадровых офицеров усиленный "политмарксос" еще с училища вырабатывал стойкое отвращение к марксизму, и обосновывать его положениями какие-то собственные рассуждения и выводы просто считалось дурным тоном.