Государыня

Александр шёл к столу неохотно. Он уже несколько дней не брал в рот хмельного, набирался сил и духа, чтобы прийти к супруге и защитить её честь. И на этот раз он был намерен выпить самую малость. Из первого кубка он лишь пригубил вина и даже поморщился: дескать, не совращайте меня пакостью. Однако его никто не совращал: ни канцлер, ни епископ не побуждали его пить хмельное. Вскоре «душа» всё же заявила о себе и так властно, с такой силой взяла за горло, что хоть волком вой, но дай ей хмельного, ежели погибели не ищешь. И Александр уступил, как только Монивид сказал:

   — Ныне день поминовения родителей, так ты уж, государь, прости, что призываем их помянуть.

Он подал великому князю кубок. Александр выпил хлебной водки и удивился, что она сладкая. После третьей чары ему стало весело, появились смелость и дерзание. В груди разлилось весеннее ликование. Он даже пожурил канцлера и епископа:

   — Вот ты, глава правительства, и ты, любезный глава церкви, могли бы прийти ко мне с письменной грамотой о желании панов рады. Будь там сказано, что все вы вкупе с моими подданными требуете избавить Вильно от близких моей супруги, я бы, пожалуй, решился. Грамота, она силу имеет. Их бы и духу здесь не было.

   — Прости, великий князь, грешны. Не пришла нам такая мудрая мысль, — покаялся Монивид.

   — Потому говорю: делу — время, потехе — час. Иди, любезный канцлер, за словом рады, приноси грамоту, а мы тут со святым отцом побеседуем о душе.

Канцлер Влад, такой же высокий, как и Александр, но в свои сорок пять лет уже дородный, крепкий, словно кряж, с лицом цвета обожжённой глины, был всегда верен себе и не уходил из застолья без чары. Наполнив все три кубка, он выпил одним махом свой и ушёл. Александр и Адальберт тоже выпили и пересели к камину.

Между ними завязался разговор, явно не похожий на беседу о спасении душ. Епископ был болен. Но если Александр страдал от жажды пития хмельного, то Адальберт мучился болью стяжательства. Правда, при этом он делал оговорку, что несёт свой тяжкий крест во благо церкви. Ещё в тот день, когда огромный поезд невесты Александра прибыл в Вильно и двигался по центральной площади, зрелище поразило епископа и у него появилось желание узнать, что же такое могла привезти из отечества более чем на ста возах русская княжна и нет ли на тех возах чего лишнего в пользу процветания хотя бы одного, любимого Войтехом храма Святого Станислава. Тогда‑то у епископа и родилась мысль вызнать всё о содержимом возов, сундуков, ларей, укладок, ларцов, которые скрылись за воротами Нижнего замка и там были отправлены в амбары и кладовые. Вскоре он проведал, что всё достояние княгини Елены находится в руках «недреманого ока» — казначея дьяка Фёдора Кулешина — и двух десятков дюжих руссов. В Москве дьяк получил по описи Казённого двора все шубы, платья, летники, накидки, головные уборы, сапожки, золотую и серебряную посуду, столовые приборы, украшения, драгоценности, деньги — всё необходимое для свадьбы и прожития.

Отец Елены, Иван III, и впрямь наделил свою дочь несметным богатством. Только одних кубков, братин, блюд, тарелок, ножей, ложек, вилок Кулешин принял из Казённого двора на сто сорок персон — всё из серебра и золота. Адальберту удалось узнать, что дьяк Фёдор Кулешин держит в руках всю казну великой княгини. Во что сия казна оценивается, епископ не ведал, да и никто не знал, сколько денег имеет княгиня, кроме неё и Кулешина, да ещё князя Ряполовского. И всё-таки епископу было известно, что в замке разгрузили четырнадцать возов с сундуками, в коих хранились серебро и золото. Но никто не сказал ему, что представляет собой это серебро и золото: то ли монеты и драгоценные украшения, то ли утварь. Однако епископу было достаточно знать, что в любом виде четырнадцать возов с драгоценностями — это несметное сокровище, огромное богатство, о котором не могли мечтать даже литовские князья. Слышал епископ позже, что, кроме всего прочего, Елена привезла триста пятьдесят шуб, опашней [19] и мантий, шитых золотом и украшенных драгоценными камнями. Всё богатство Елены Адальберт видел как бы воочию, и от этого у него кружилась голова. Он со страстью шептал Александру:

   — Сын мой, ты дал согласие не принуждать упорную в православии княгиню Елену войти в католичество, воссоединиться с Римской церковью. Что ж, мы не упрекаем и не осуждаем тебя за это. Но ты обязан убедить Богом данную тебе супругу, что за благо супружества с истинным католиком ей должно сделать вклад во имя Господа Бога в храм Святого Станислава. Да, мы бедны, в соборе голые стены, но мы не ропщем, мы живём с надеждой. Помоги же владыке виленской церкви получить вклад от твоей супруги, и мы вознесём молитву Господу Богу за её здравие.

Святой отец, я понимаю твою боль и постараюсь. Как только погасим распрю, мы сделаем щедрый вклад в твой храм, — ответил Александр беззаботно, как всякий бедный человек. — О, если бы мне её богатство, я бы половину отдал церкви, чтобы не страдала от нищеты!