Готическая архитектура и схоластика

Подобным же образом позднеготическое искусство разделилось на многообразие стилей, которые отражали региональные и идеологические различия. Но это многообразие, однако, тоже объединено субъективизмом, который в визуальной сфере соответствует тому, что можно наблюдать в интеллектуальной жизни. Наиболее характерным выражением этого субъективизма является появление перспективной трактовки пространства, которая, примененная уже Джотто и Дуччо, постепенно, начиная с 1330-40 гг., становится общепризнанной. Если принимать материальную поверхность живописного произведения или рисунка как нематериальную проекционную плоскость, перспектива — пусть поначалу и применяемая очень несовершенным образом — передает не только то, чтонепосредственно видимо глазу, но также и то, какэто может наблюдаться при определенных условиях. Перспектива фиксирует- здесь мы позаимствуем термин Оккама — прямой intuitus от субъекта к объекту, подготавливая тем самым путь к современному «натурализму» и давая визуальное выражение концепции бесконечного, ибо точка пересечения линий в линейной перспективе может быть определена лишь как «проекция точки, в которой параллельные линии пересекаются».

По понятным причинам мы прежде всего думаем о перспективе как о приеме построения изображения в двухмерных искусствах. Однако этот новый способ видения — или, точнее, создания изображения в соответствии с самим процессом зрения — необходимо должен был повлиять и на другие искусства. Скульпторы и архитекторы также начали трактовать формы, которые они создавали, не столько как изолированные твердые тела, сколько как части всеобъемлющего «пространства картины», хотя это «картинное пространство» образуется в глазу зрителя, а не преподносится ему в заранее искусственно созданной проекции. Трехмерные искусства также предоставляют, так сказать, материал для живописного восприятия. И это касается всей Поздне-Готической скульптуры, а не только таких произведений, в которых этот художественный принцип доведен до крайности, как, например, портал церкви в Шамполе, созданный Клаусом Слютером (портал представлен в виде некоего сценического действия); сюда же можно отнести типичные резные алтари (Schitzaltar) XV века и фигуры-«обманки», которые представлены смотрящими вверх на шпиль или глядящими вниз, на собравшихся, с балконов; то же можно сказать и о «перпендикулярной» архитектуре в Англии и о новых типах Готических церквей в Германии, в которых вместо верхнего ряда окон боковые нефы подняты почти на высоту центрального нефа.

Все это приложимо не только к тем новациям, которые, как можно утверждать, отражают эмпирический дух номинализма и его приверженность к единичностям; здесь можно вести речь об изменениях в подходе к изображениям пейзажа и интерьера, в которых усиливается акцент на жанровых чертах; появляется автономный и полностью индивидуализированный портрет, который уже представляет именно позирующего как «нечто (если позаимствовать выражение Петера Ауреолюса) индивидуальное само по себе и ничего больше», в то время как в более ранних изображениях если и передано сходство с моделью, то это сходство было, так сказать, наложено на все еще типизированный образ (по принципу haecceitas Скота). Это также приложимо к тем новым Andachtsbilder («благоговейным картинам»), которые обычно ассоциируются с мистицизмом: Пьета; Св. Иоанн на Груди Господней; Человек Печалей; Христос в Винном Давильном Прессе и т. д. По-своему такие «образы для поклонения через сопереживание», как можно было бы перефразировать термин Andachtsbilder, не менее «натуралистичны» (и часто даже выглядят отталкивающе), чем портреты, пейзажи и интерьеры, о которых мы упоминали; и если портреты, пейзажи и интерьеры вызывают чувство беспредельного, давая зрителю возможность увидеть бесконечное разнообразие и беспредельность Божьего творения, Andachtsbilder вызывает чувство беспредельного, позволяя зрителю погрузиться в безграничность Самого Создателя. Как и во многих других случаях, оказывается, что крайности — номинализм и мистицизм — сходятся. Можно легко убедиться в том, что эти, казалось бы, несовместимые течения мысли в XIV веке могли, как ни странно, различным способом взаимопроникать, а в конечном итоге и сливаться на какое-то время, давая великолепный результат, как это было в живописи великих фламандцев и в философии их почитателя, Николая Кузанского, который умер в том же году, что и Рогир ван дер Вейден.

II