Готические истории

Гости удалились, огни начали гаснуть – обитатели виллы, несомненно, намеревались отойти ко сну. Я затаился среди деревьев постепенно пустевшего парка; ворота затворились; я принялся бродить вокруг дома – очутился под окном – о, оно было хорошо мне знакомо! – в комнате, наполовину скрытой занавесями, царил мягкий полумрак. Это был храм невинности и красоты. Его пышность отчасти умерял небольшой беспорядок, вызванный тем, что сей храм был обитаем; разбросанные здесь и там предметы говорили о вкусе той, что освятила его своим присутствием. Я увидел, как она входит стремительным и легким шагом и приближается к окну; раздвинув пошире занавеси, она выглянула в ночь. Свежий ветер поигрывал ее локонами, откидывая их с прозрачно-мраморного чела. Она сжала руки и обратила взор к небесам. До меня донесся ее голос. «Гвидо! – нежно прошептала она. – Мой Гвидо!» – и затем, словно обессилев от прилива чувств, упала на колени; ее возведенные горе очи, ее непринужденно-изящная поза, благодарность, воссиявшая на ее лице… о, все это слишком блеклые, пресные слова! Мое сердце, в тебе навсегда запечатлелось – пускай ты и не можешь изобразить его – это дитя любви и света, озаренное неземной красотой.

C затененной аллеи послышались быстрые, решительные шаги. Вскоре я увидел, как в мою сторону следует кавалер – молодой, роскошно одетый и, как мне показалось, приятной наружности. Я затаился понадежнее. Юноша приблизился; остановился под окном. Она поднялась, вновь выглянула наружу и, увидав его, произнесла… я не могу, нет, по прошествии времени я не могу воспроизвести в точности ее слова, исполненные мягкой нежности; она говорила их мне, но отвечал на них он.

– Я не уйду! – воскликнул он. – Здесь, где была ты, где твой образ скользит, подобно посетившему небеса духу, я проведу долгие часы, покуда мы вновь не встретимся, моя Джульетта, дабы никогда не разлучаться, ни днем ни ночью. А ты, любимая, ступай, иначе утренний холод и порывистый ветер покроют бледностью твои щеки, лишат жизни твои сияющие любовью глаза. Ах, дорогая! Будь мне позволено хоть раз поцеловать их, я, возможно, и смог бы обрести покой.

С этими словами он придвинулся ближе и, как мне показалось, намеревался забраться к ней в комнату. До тех пор я мешкал, чтобы не испугать ее; но в тот миг самообладание мне изменило. Я ринулся вперед – набросился на него – отшвырнул назад, вскричав: «Ах ты мерзкий, гнусный подлец!»

Не стану повторять все те эпитеты, к коим я прибег, дабы оскорбить человека, которого ныне вспоминаю не без некоторой приязни. Из уст Джульетты вырвался пронзительный крик. Я ничего не видел и не слышал – я чувствовал лишь своего врага, чье горло сжимал, и рукоять своего кинжала; мой противник боролся, но вырваться не мог; наконец он прохрипел: «Давай, бей! Уничтожь это тело – и будешь жить; и пусть жизнь твоя будет долгой и счастливой!»

Опускавшийся кинжал замер при этих словах, и враг, ощутив, что моя хватка ослабла, высвободился и выхватил свой меч; а между тем в доме поднялся шум, в комнатах замелькали факельные огни, и стало ясно, что нас вот-вот разнимут и я… о! лучше бы мне умереть; смерть не страшила меня – лишь бы он не выжил. Пребывая в ярости, я вместе с тем взвешивал все за и против: я могу погибнуть, но, если при этом погибнет и он, я без колебаний нанесу самому себе смертельный удар. Посему, когда он, полагая, что я замешкался, и решив коварно воспользоваться моим бездействием, сделал внезапный выпад в мою сторону, я бросился на его меч и в тот же миг c поистине отчаянной меткостью воткнул кинжал ему в бок. Мы упали вместе, перекатились друг через друга, и кровь, хлынувшая из наших отверстых ран, смешавшись, оросила траву. Что было дальше, не помню – я лишился чувств.

И вновь воротился я к жизни – смертельно ослабевший, я обнаружил себя распростертым на постели, возле которой стояла на коленях Джульетта. Чуднó! Первое, что я, запинаясь, попросил по пробуждении, было зеркало. Я был так изнурен и бледен, что бедная девочка, как она позднее сама мне поведала, не сразу решилась исполнить мою просьбу. Но богом клянусь – я снова ощутил себя юношей, узрев в зеркале хорошо знакомые и столь дорогие мне черты. Признаю, что это слабость, но скажу не таясь: всякий раз, когда я смотрюсь в зеркало, вид собственных лица и фигуры вызывает у меня немалую радость; а зеркал в моем доме больше, чем у любой венецианской красавицы, и гляжусь я в них куда чаще.