Готический ангел

Это и остановило. Кто будет приглядывать за Машей, если меня отдадут под суд? Ульяна одна не сможет, ее просто не поймут, да и не доверяю я ей, более того, Ульяна меня пугает. Почему? Потому как у Маши хватило бы сил задушить, но вот повесить, закрепить веревку на потолке, сделать петлю и сунуть в нее голову Е.Ю., чтоб создать иллюзию самоубийства, она не сумела бы. Это Ульяна, бесконечно любящая Машу, бесконечно преданная, пыталась отвести подозрения.

Дознавателю дал взятку. Стыдно, к тому же теперь он полностью уверен, что убийство – моих рук дело. Пускай, меня мало волнуют его догадки и мысли, но вот что делать с Машей?

И с Улей?

Жизнь в доме замерла, мы будто исполняем невесть кем установленные ритуалы приличий. Наталья бледна, но, кажется, почти поправилась. Смерть Е.Ю. удалось представить самоубийством, и даже сплетни как будто поутихли.

А у Маши период прояснения, дает себя умывать, расчесывать и одевать, тихая стала, проклятие мое. Нет, нельзя так, она не виновата, она не понимает, что творит, и убийство – всецело на моей совести, потому как случилось по моему недосмотру.

Матвей

– Она хорошая девочка, очень хорошая. – Женщина всхлипнула, вытирая глаза рукавом вязаной кофты. – Но проблемная немного… нет, вы не думайте, она не курит, не пьет, не наркоманка. И учится хорошо, просто… со мной вот не сложилось.

В квартире пахло булками, свежеиспеченными, с яблочной начинкой, и уютный этот запах согревал получше чая, который Матвею предложили прямо с порога. От чая он отказался, а теперь вот жалел, ведь к чаю обязательно дали бы булки.

– Павла жена бросила, давно, когда Юля еще в садик ходила, выскочила за иностранца и укатила. – У Веры Ивановны было мягкое лицо с полными щеками, чуть отвислым подбородком и вяловатыми, беспомощными губами. Светлые брови, светлые ресницы, светлые глаза, сама она вся такая светлая и домашняя. – А Юля маленькая, не понимает, и Паша поначалу молчал, а потом уже как-то и признаться боялся.

– Давайте-ка сначала, – предложил Матвей. Вообще, когда вечером позвонила рыжая мышь и сбивчиво начала рассказывать про какую-то Юлю, которая пропала, он сначала ничего не понял.

– Сначала? Ну… мы с Пашей в одном классе учились, даже любовь была, детская такая, смешная. А потом повзрослели, разошлись, у него своя жизнь, у меня – своя. Поженились, я вот Анжелку родила, у Паши – Юля… поздние дети, может, оттого и бедовые? Не знаю. – Она говорила медленно, задумчиво, уже не всхлипывала, только пальцы, теребящие рукав кофты, выдавали волнение. – Потом вот ни у него, ни у меня не сложилось. На вечере выпускников встретились, вспомнили прошлое, как-то о жизни заговорили… ну и вышло так, что встречаться начали. Сначала тайно, как подростки, все боялись – дети заревнуют. Не зря боялись. Так вы чаю точно не хотите?

– Хочу.

– Тогда давайте на кухню. Я пирогов напекла с яблоками. И с капустой тоже. Я когда волнуюсь, всегда печь начинаю, мне волноваться нельзя, у меня сердце… На самом деле ничего серьезного, а доктор, к которому обращались, сказал, чтоб и о себе заботилась, и Юле сказала.

– Зачем?

– Больных жалеют, а если еще и лекарства покупать, проявлять заботу… да не хотела она обо мне заботу проявлять! Не хотела! Ох, вы извините, что я так, просто страшно очень за нее.

Кухня у Веры Ивановны оказалась большой, просторной и стильной, правда, строгость гарнитура из черного дерева и сияющего хрома скрадывалась откровенной простотой керамических кошек, выставленных рядком на полочке, и разноцветными пушистыми кухонными полотенчиками, и солонкой-помидором, к которой прилагалась перечница-огурец.

– Вы садитесь куда-нибудь, я сейчас… – Вера Ивановна спокойно поставила чайник, бросила в чашки по пакетику заварки, поставила на стол сахарницу, ложки, плетеное блюдо с пирогами, прикрытыми сверху белой салфеткой.

– Так, значит, девочка вас не приняла. – Матвей сел у холодильника, белые дверцы которого пестрели набором наклеек.