Готический ангел

Болезнь отступает, но до чего же медленно. Она выпила из моей Натальи все силы. Мне больно находиться рядом, смотреть на изможденное старушечье лицо, на спутанные волосы, на губы, облезающие бледной кожицей. Больно прикасаться к вяловатому, изъеденному страданием телу, видеть, как она пытается выглядеть более здоровой, чем есть на самом деле.

Всякий раз, входя в ее комнату, испытываю страх, не перед нею – перед тем, что не уверен, смогу ли скрыть омерзение перед этой совершенно чужой вдруг женщиной. Она – не моя Наталья, подменыш. Она смотрит в глаза, пытается улыбаться, говорить о чем-то, я отвечаю, поддерживая игру, а сам только и думаю, когда ж все-таки прилично будет уйти.

Мне стыдно. Я понимаю, что Наталья не виновата, что она прежняя, только вот… что во мне изменилось? Или в ней? Я ведь люблю, как прежде люблю, от одной мысли, что Наташенька может умереть, леденею.

Нанял компаньонку, девица с рекомендациями и характера, говорят, веселого. Давно следовало это сделать, в доме пусто и безлюдно, может, эта неизвестная мне женщина переменит все к лучшему.

А Ульяна снова карты раскладывала, мычала что-то. И от детской не отходит, пускать в комнату не велел, да и кормилица, простая деревенская баба, не слишком Улю привечает. Признаться, несколько волнуюсь, как бы карлица в своей любви к Маше не натворила бед. Не думаю, что она и вправду способна на детоубийство, а колдовство и заговоры и вовсе считаю чушью, но меж тем по странности продолжаю беречься.

Василиса

Ящик стоял у стены, огромный, из темных, плохо подогнанных друг к другу досок, между которыми темнели щели, а из них желтой щетиной торчала солома. Доски шершавые, занозистые, серые, в цвет перепоясавшей ящик цепи, только та – ярче, новее, переливается сталью, блестит, если дернуть – отвечает глуховатым, раздраженным звоном. Замок вот старый, амбарный. Ключа нет.

От ящика пахло тайной, разбойничьим кладом, запретом, который непременно хотелось нарушить, и еще немного пылью да привычной уже сыростью. Надо же, а время к обеду близится, пора бы выбираться из подземелья, но… но как оставить это, не заглянувши внутрь?

– Ключ? – Рената выпятила губу и, прижав к груди объемистую и хрупкую на вид вазу, задумалась. – Эт ты у Васьки поинтересуйся, он эти ящики таскал… а лучше сразу у Евгения Савельича. Ты это, за вчерашнее-то не забиделась? Ну за то, что на кухне-то? А то Евгений Савельевич сильно ругались.

– Нет, не обиделась, – мне было неудобно перед Ренатой, что вышло так нелепо.

– От и я думаю, что не должна бы. Там же и тепленька, и сготовлено добро, а что разговоры разговаривали, так оно-то ж завсегда люди говорят. – Рената поставила вазу на место, смахнула метелочкой из перьев пыль. – А ты б сходила, оделась бы к обеду, да и так в доме не горячо, вона как побелела-то вся…

А я и не заметила, насколько замерзла, подвальная сырость прилипла к одежде тонкой пленкой свежеталой воды, просочилась внутрь меня, и тело, выстуженное, вымороженное, отзывалось мелкой болезненной дрожью.

К обеду дрожь не прошла, теплый, вязанный из крученых разноцветных ниток свитер отказывался согревать, и мне было жутко стыдно и за свой внешний вид, не соответствующий месту, и за то, что соответствовать совершенно не хотелось, и само это действо, ненужно-пафосное и какое-то комичное в нынешних реалиях, раздражало.

– Вы плохо выглядите, – заметил Евгений сухо, резко и недовольно. – Вы не заболели?